Журнал «Вокруг Света» №02 за 1988 год

Вокруг Света

— Они продолжали вести осаду наших земель,— с болью цедит слова старый, читающий мои мысли Анголь Мамалькауэльо.— По ночам издалека приходили люди — предупредить нас, что армия землевладельцев раскинулась лагерем у края долины — там, где она смыкается с ребрами Кордильер. С тех пор нас уже не покидало чувство, которое испытывает загнанный охотниками зверь. Однажды один бедный креол, живший в добром соседстве с индейскими резервациями — его звали Диоскоро Бобадилья,— устроил на них засаду, вооружившись дедовским ружьем. Это был настоящий мужчина — с чистым сердцем, открытой душой. Когда я в последний раз встретился с этим гордым, отважным человеком, он сказал на прощание: «Я не позволю этим негодяям украсть у меня ни пяди земли». И, как я уже говорил, он устроил на них засаду. А на рассвете к нам пробрался мальчик-индеец по имени Анибаль Тупальальячи

с криками, что на одном из кольев ограды участка Бобадильи торчит его голова и широко раскрытыми от боли глазами смотрит на украденную у него этой ночью ту самую пядь земли. И тогда мы все собрались вместе,— голос старого, верного Анголя Мамалькауэльо звучит глухо,— мы собрались взглянуть, что там происходит, и действительно, там внизу, на одном из кольев ограды увидели голову Диоскоро, и он смотрел широко раскрытыми от боли глазами. И вот, собравшись, мы стоим, и смотрим, и говорим: «Вот теперь дела принимают серьезный оборот».

И это было первое, что мы рассказали Хосе Сегундо Тапии, он поднялся к нам вскоре после этих страшных событий.

— Что он сказал на это? Что он обо всем этом думал?

— Он сказал: «Какое же они дерьмо все-таки...» Извините за такие слова, сеньор. А потом отправился вниз, обратной дорогой. В ту зиму выпало много снега, небо окрасилось в цвет темных оливков, тяжко дышал свинцовый, угарный ветер. Все, решительно все предвещало беду.

— Расскажи ему, что он сказал, перед тем как уйти,— голос Анимы Лус Бороа звучит в такт дробному перестуку ее деревянных башмаков.

— Ах, ну да, конечно! — восклицает старый, забывчивый Анголь Мамалькауэльо.— Он спросил: «Какое сегодня число, Анголь Мамалькауэльо?» Я точно не знал какое и спросил у знахарки Себастьяны Теран Теран. И вот что она мне сказала: «Сегодня 27 октября 1931 года». И мальчик наш, Хосе Сегундо, отчего-то заволновался, сказал, что время уходит. И ушел.

Потом уже, в самый разгар зимы, он попросил, чтобы я собрал вождей, но не всех касиков, а только некоторых... Нет-нет — главных касиков, вот как он сказал. Но я привел всех: равенство сплачивает, а кто будет главным — покажет время. Хосе Сегундо рассказал нам, что тот самый Ибаньес, о котором я уже говорил, свергнут. А если быть точным, он сказал: «Наконец-то этому типу дали под зад», простите за такие слова, сеньор. А потом еще растолковал, что для коммунистов этого мало, ведь они все еще вне закона. И вот тут я понял,— добавляет старый, призадумавшийся Анголь Мамалькауэльо.— Раз эти люди по-прежнему вне закона — значит, они не отступились от справедливости и все так же умеют распознать врага. Потом Хосе долго и с увлечением рассказывал нам о том, как военные моряки повернули оружие против правительства, требуя социальной справедливости, а в Талькауано и Кокимбо разгорается огонь гражданской войны. И он то и дело спрашивал нас, хорошо ли мы понимаем, в чем тут главная суть? Моряки, люди, одетые в форму защитников власти и испокон века хранившие верность этому обычаю, перебили своих начальников, захватили оружие для того, чтобы дать народу свободу выбора власти и провести аграрную реформу по справедливости. «Мы, коммунисты, считаем, что главный сейчас путь — тот, который выбрали моряки,— так сказал наш мальчик.— Отныне и впредь мы станем готовиться к бою и дадим его там, где потребуется, чтобы крепко проучить этих насильников, унижающих наше достоинство, грабящих наши земли»,— вот что сказал наш мальчик Хосе,— говорит Анголь Мамалькауэльо.

— Спустя три дня он ушел,— добавляет Анима Лус Бороа.

— Нет: через два с половиной,— поправляет ее старый, педантичный Анголь Мамалькауэльо.

— Особой разницы в этом нет,— оправдывается Анима Лус Бороа.

— Есть, и еще какая,— настаивает Анголь Мамалькауэльо.— Сеньор хочет знать правду, а не вымыслы, невесомые, словно дым, который не оставляет следов в небе. И если уж мы решили рассказывать, то надо во всем оставаться точным, ведь мы — хозяева своей памяти, а не наоборот.

Потом, помолчав, продолжает:

— Уходя, он мне оставил множество всяких наставлений. Он сказал мне, что решил как следует разведать весь наш район. Ему надо было отыскать подходящие тропы, где можно было бы расставить уачис. Уачис, сеньор, это такие ловушки, западни, которые устраиваются для зверей. Некоторые охотники называют их на испанский манер — волчьими ямами. Он попросил, чтобы я отыскал скрытые от посторонних глаз расщелины и пещеры, где можно было бы хранить провизию, воду и снаряжение и разжигать

огонь, не боясь, что снаружи его обнаружат. И еще он спросил, что мне известно о нашем вооружении. Есть ли оружие у моих касиков, можно ли его раздобыть еще, хотя бы ружья и револьверы. Еще он мне наказал, чтобы я осторожно разведал, где и как располагаются пульперии — так в деревнях называются магазинчики, где можно не только сделать покупку, но и отдохнуть с дороги, и закусить. То же самое он хотел знать и о больших молинас — мельницах, на которых помещики производят муку из пшеницы. Ты же знаешь, сеньор, что Провинсиа де Мальеко звалась житницей Чили. Оттого и житницей, что вся долина была усеяна этими мельницами.

— И он ушел, сказав, что вернется летом будущего года,— говорит Анима Лус Бороа.— Но чтобы мы тотчас же его известили, если до этого что-нибудь произойдет.

— Ну и как, случилось что-нибудь?

— Когда он ушел, огонь взметнулся над Кордильерами. Вулканы будто взбеленились. А может быть, это был один вулкан.

— Тот, который зовется Чертом?

— Очень может быть, сеньор. Похоже, это был настоящий демон вулканов, дух огня, ринувшийся на землю.

— Пока шло извержение вулкана, все дороги сюда были полностью перекрыты, в районе объявили чрезвычайное положение. Когда опасность миновала, сюда заявились какие-то сеньоры и объяснили нам, что они землемеры и их дело простое: нужно восстановить четкую линию нашей границы там, где она пострадала от извержения. И они стали ходить и тут и там и делать снимки, и что-то замерять, и еще при этом пользовались аппаратом на трех деревянных ногах. И все время делали какие-то пометки на карте. Теперь я думаю, что это землевладельцы их сюда послали, чтобы в точности знать расположение наших лучших горных земель и пастбищ, отнять их у нас и поделить уже между собой, оставив нам голые камни и ледники.

— Ты бы сходил, показал сеньору, по каким местам они ходили,— говорит Анима Лус Бороа.— А я приготовлю кофе, пока не стемнело. Ты останешься на ночевку, сеньор?

— Если найдется место.

— Ты же видишь, наш дом не слишком велик, но ты вполне можешь разместиться у огня. Мамалькауэльо будет поддерживать его всю ночь.

— Хосе Сегундо вернулся в Пампу де Кайулафкен. Он пришел сюда из Сантьяго, и было это уже в ноябре 1933 года.

— Он слал там, где ты проведешь эту ночь,— говорит Анима Лус Бороа,— а перед этим сидел, вытянув ноги к огню, в точности как сейчас ты, и держал в руке чашку с мудаем — ароматным травяным настоем.

— К тому времени трое из моих касиков уже были убиты, а у их жен отняли землю. Знаешь ли ты, что мапуче по-араукански означает человек земли?

— Да, я знаю это, Анголь Мамалькауэльо.

— Тогда постарайся это понять, что означала потеря земель не только для тех, кто стал жертвами грабежа, но и для всей общины. А они еще завели гнусный обычай насаживать головы убитых на колья теперь уже своей, за ночь поставленной ограды, и не возвращать тела убитых родственникам. Те трое касиков жили близ лагун Икальма и Гальете, где нарождается Био-Био. Когда Хосе Сегундо узнал о том, что случилось, он бросил все свои дела. И университет бросил. Ему оставалось всего несколько месяцев, чтобы сдать экзамены на педагога.

А незадолго до этого была страшная ночь. Чистые запахи леса и сырого тумана смешались со смрадом прокисшей пороховой гари и горьким дымом от далеких костров. Они уже собирались, и я слышал, как шепотом отдаются приказы, и змеями подползают лазутчики, высматривая удобные подходы. А там подтягиваются и остальные... Я хочу все это помнить. Иметь память означает — выжить.

— Когда Хосе Сегундо пришел, что он перво-наперво сделал?

— Женился, сеньор.

— Как — женился?

— Как это принято у индейцев. Он взял в жены одну маленькую индеанку, дочь одного из моих касиков — Марсиала Альипена.

— Дельянира Альипен — так ее звали,— уточняет Анима Лус Бороа.

— Он ее приметил еще раньше. Поэтому, зная обычай, он сколько-то времени пробыл в Лонкимае — я уже говорил: то местечко расположено неподалеку отсюда, ближе к реке. И, побыв там, поднялся в Пампу и попросил у меня аудиенцию — так, кажется, принято у вас говорить. И мы, как водится в таких случаях, стали готовиться, чтобы подобающим образом встретить Хосе Сегундо. И он мне сказал: «Я хочу взять в жены Дельяниру Альипен».— «Дала ли она свое согласие?» — «Нет. Но я полон решимости». Если так,— говорю я,— то иди в ее дом и возьми ее. Когда вы вернетесь, мы устроим достойный праздник.