Журнал «Вокруг Света» №05 за 1972 год
Шрифт:
Можно вымокнуть на работе, можно вообще быть целый день мокрым в горах. Хорошо, что я седло накрыл. А колени мокнут. Шалва опять, как истый горец, предпочитает мокнуть в седле. Но, по мне, лучше пройтись. Только не останавливаться. Там, впереди, в доме какого-нибудь знакомого Шалвы, высушимся. Хорошо! Хорошая работа в горах, как раз по мне. Сам выбрал и считаю, что повезло.
На ходу думаю: завтра опять на новое место. Значит, из той комнаты придется убраться, а я к ней привык. Снова комнаты, что мы занимали, останутся голыми, с обрывками бумаги. Еще после нас остаются недогоревшие дрова
Теперь мы живем над городом, в доме лесничества. Несколько семей живут в этом же доме в комнатах дальше по коридору. Вечером они собираются все в коридоре у двери Нодари — у него одного телевизор — и смотрят все с чувством: кричат, плачут и смеются.
Мимо дома идет дорога снизу, из города, через холмы на озеро Лиси.
Выше по дороге родник с солоноватой водой. Сюда часто заходят прохожие пить, вода приятная, у родника под деревьями вкопан стол из толстых досок. Те, кто приходят к роднику отдохнуть, приносят с собой вино в больших оплетенных бутылях, которые ставят в проточную воду охладиться, а в выложенную камнями ямку под струйкой кладут для освежения пучки цицмата, киндзы — свежую зелень закуски.
Я пришел за водой и увидел: за столом несколько слепых стариков и с ними один помоложе — одноглазый зрячий поводырь. Попросили меня принести им соли, я принес. Угощают вином. На столе бутылки сухого дешевого вина, хлеб, зелень. Взял стакан в руку, на стол его не ставлю, соблюдая обычай.
Поводырь — удивительно смелый человек. Ему даже не мешает, что у него только один глаз. Энергия так и льется из него, как сок из срубленного дерева весной. Спрашивает меня, откуда я. «А-а, — говорит, — знаю, бывал. Я, — говорит, — на всех языках могу говорить: армянский, грузинский, турецкий, по-немецки тоже». — «И по-английски тоже?» — спрашиваю я его по-английски. «А как же!» — отвечает он по-русски. Я поднимаю стакан, благодарю их. Старики кивают молча головами. Пью.
Город ниже нашего дома начинается с кладбища. Ниже его идут тихие улицы одноэтажных домов и садов. Кладбищенское захолустье... К кладбищу это никак не относится — оно такое богатое.
Откуда пришла сюда мода (иначе не назовешь) делать дорогие гробницы, одна другой дороже, целые мавзолеи? Кажется, что люди и сюда перенесли из жизни принцип «жить как люди, и не хуже, а лучше соседа». Когда-то, может быть, из официоза, родилась и традиция: маленькая фотография умершего в черной шелковой рамке на лацкане пиджака и черная повязка на рукаве.
Две женщины в длинных черных платьях идут по пустому берегу моря в деревню. Я пропускаю их и долго смотрю им вслед. Очень они символичны. Вспомнил еще, как в 1958 году в Мохеви присел я отдохнуть по пути на солнечном склоне и заснул, положив голову на рюкзак. Просыпаюсь, оглянулся: козы и барашки рядом со мной пасутся, с ними — мальчик. Я надел на плечи рюкзак и пошел дальше и тут только увидел, что спал на старом кладбище. Серые тесаные каменные надгробья с надписями и один камень необычный — кроме надписи, раскрашенный рисунок: выбитая в камне долотом фигура старухи с прялкой. Надпись: «Она много работала, и пряжа у нее получалась хорошая».
На местном рынке, в Ахмета, кузнецы продают свои изделия: грубые цепи, зубила, таганы, молотки и топоры.
Топоры непохожи на наши, они другой формы. Мне кажутся удобными. В магазине здесь есть такие же, стоят копеек 50—60. А на базаре гораздо дороже — от 3 до 10 рублей. Зато на каждом топоре клеймо мастера, темное на белой стали.
Читаю: ШОТА.
Шота мне говорит: «Плохой будет — приходи, даром исправлю, перекую или обменяю». Сделано на совесть.
Горцы — простые люди. Для меня они олицетворяют принцип: поступай с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой.
Мы вернулись в Давати. Миновать дом доброго знакомого просто невозможно. Наш лесник сворачивает в узкую улицу, заезжаем во двор, спешиваемся. Фатьма (наш инженер-лесовод), видно, совсем этого не хочет. Лесник нехотя говорит, что только, мол, на минутку, спросит. А что спросит или о чем, не говорит.
Минутка эта растягивается на два или три часа. Оказывается, что к старому хозяину приехал сын, хозяин по этому случаю немного пьяненький, нас встречают раскрытыми руками, сын коротко что-то говорит сестре, начинается беготня.
Фатьма ничего не видит — сидит отдыхает на веранде, а я, хоть и вижу, как наших лошадей распрягают и уводят в сад, ничего не говорю — мне здесь нравится. Меня совсем не интересуют жарящиеся цыплята. Я тоже отдыхаю и просто смотрю вокруг. Приходит старая овчарка с болтающимися сосцами. Хозяин показывает мне щенят и предлагает любого на выбор. Потом ухожу смотреть лошадей, и когда возвращаюсь, на столе уже лежат хлеб, соль, чеснок, трава, в больших бутылках водка — традиционное угощение, как у Пиросмани.
Мне пить совсем не хочется, я только поддерживаю мужчин, а Фатьма из одной вежливости сидит и сердится на нас. Тогда наш лесник объясняет ей, кто наш старый хозяин: «Это же дзиа (дядя) Баграти, он здесь еще до войны лесником был. Вот та сосновая роща, которую мы проехали перед деревней, хорошая? — ну вот, он ее спас, эту рощу, засуха тогда была, понимаешь? — засуха; так он носил воду в ведрах издалека. Больше километра, понимаешь? Приходил с двумя ведрами и поливал каждую сосну, понимаешь?» Она понимает и даже отпивает из стакана за его здоровье.
Дядя Баграти мешает русские слова с грузинскими. Так хочется ему высказаться. Рассказывает тоже про ту рощу. Ему, его сыну и нашему леснику есть о чем поговорить — они все местные, и они разговаривают с удовольствием, смеясь и размахивая руками.
Но нам все-таки пора ехать, мы уходим в сад, ищем лошадей, — оказывается, они убежали на луг, и мы их долго ловим.
Поздний час. В доме я один. Все наши уехали на день, кроме Арчила. Он ушел куда-то.
Вдруг слышу, как за стеной старая хозяйка запела, а потом засвистела. Сегодня она долго возилась с вином и, видно, выпила сама. Мне совсем не до смеха, хотя я улыбнулся, когда услышал, как она свистит. Она совсем одна живет в этом доме. У нее давно умер муж, сын один погиб, а другой пропал без вести — время для нее спуталось. Ей иногда кажется, что недавно только было письмо от пропавшего сына, иногда она видит его во сне. И рассказывает мне об этом. Она выпивает сама с собой и тогда поет, свистит «Цицинатела» и молится.