Журнал «Вокруг Света» №06 за 1973 год
Шрифт:
Марсель Изи-Шварт
Перевела с французского И. Борисова
«Обогнуть землю»
Полевые исследования я начинал в геологической экспедиции на Печоре и приполярном Урале. Составляли геологические и геоморфологические карты, вели поиски олова и вольфрама. Потом участвовал в выборе направления Урало-Печорской железнодорожной трассы. Но этот проект, как известно, не был осуществлен: дорога пошла значительно восточней — прямо по болотам, потому что там нашли нефть...
— Почему именно в Новую Зеландию?
— Потому что она географический антипод моему родному Приуралью, и, чтобы попасть в нее, надо обогнуть почти всю Землю. А я ведь хотел путешествовать... По-моему, стоило там побывать. Страна вулканов, гейзеров и ледников, спускающихся прямо в субтропические леса, — все это, в сущности, на «пятачке» земли...
— И удалось?
— Пока мечта не сбылась...
— А как же ледники?
— Это само собой получилось. Вначале на Урале случайно обнаружил несколько небольших ледничков. Как раз там, где об их существовании никто не подозревал. Вообще считалось, что на Урале ледников нет и быть не может, а я позже нашел их там несколько десятков. Это меня заинтересовало. Сначала ледники были моим хобби, а затем увлекся ими настолько, что отправился с нашей первой Антарктической экспедицией на самый дальний и самый большой ледник планеты.
Кстати, отправился туда из Арктики. Узнал об экспедиции в сентябре 1955 года, а через четыре месяца, в январе, корабли «Обь» и «Лена» уже подошли к берегам Антарктиды.
Все дальнейшее не раз описано в книгах, расскажу, как мы ушли в глубь Антарктиды, чтобы основать станцию Пионерскую.
...Вышли на двух тракторах. Они тащили наши балки и сани с горючим. Двигались в сплошной серой мгле против сильнейших стоковых ветров, постепенно поднимаясь по ледяному куполу все выше и выше. Солнце и звезды проглядывали редко, но как только они показывались, поезд немедленно останавливался, и наш «астроном» Конон Павлович Синько спешил определить координаты. Все остальное время приходилось двигаться, ориентируясь с помощью шлюпочного компаса. Обычно это делали мы с Александром Михайловичем Гусевым. Связанные веревкой, уходили на несколько десятков, а иногда и сотен метров вперед, чтобы железо тракторов не мешало показаниям компаса. А за нами тянулся весь поезд. Точность такой ориентировки была, конечно, весьма приблизительной, но помогал ветер: он с завидным постоянством дул нам прямо в лоб. Более чем за месяц удалось пройти триста семьдесят пять километров, поднявшись при этом на три тысячи метров над уровнем моря. Непогода держала нас иногда на месте целыми сутками. Работать приходилось много, но, скажу прямо, от жары мы не страдали: температура колебалась между минус тридцатью и пятьюдесятью градусами. Когда мне приходится рассказывать об этом переходе, я привожу одну цифру, и почему-то всем сразу становится понятным, как мы шли. Андрей Петрович Капица, который выполнял тогда обязанности и сейсмика, и тракториста, потерял во время похода шестнадцать килограммов веса — пуд!
— А вы сколько?
— Мне терять особенно было нечего. Одно время меня там называли: новый вид млекопитающего с наружным скелетом...
— Вы ведь улетели несколько раньше?
— Да. На двадцатые сутки пути стало совершенно ясно, что пройти в глубь материка на все четыреста километров и вернуться своим ходом в Мирный не удастся. Мы оказались перед альтернативой: или бросить поезд и вывезти участников самолетами, или на базе этого поезда попытаться создать внутриматериковую станцию. Приняли второе решение. И мы с Сомовым вылетели в Мирный для подготовки и организации этой станции. А восьмого мая поезд остановился окончательно.
— А вы?
— Тут скорее надо спрашивать о них... Они построили станцию, и вскоре почти всех их вывезли в Мирный. Мне же предстояло зимовать на Пионерской. Но туда еще надо было попасть, а попасть было не так просто.
Вылетали туда трижды. Первый раз сесть не удалось — посадочную на Пионерской готовили, но заструги изуродовали ее настолько, что даже такой ас, как Иван Иванович Черевичный, не решился сесть. Во второй раз началась такая пурга, что мы попросту не нашли Пионерскую. И радиосвязь разладилась. Снова пришлось вернуться в Мирный, да и его-то нашли с трудом, когда горючее было уже на исходе.
Представьте мое настроение, когда вновь прибежал кто-то из летного отряда с распоряжением срочно собираться на третью попытку. Но на этот раз против моего ожидания мы все-таки сели. Как сейчас помню лиловую, прямо как чернила, пелену — она окутывала покрытую застругами антарктическую равнину — и лица подбежавших к самолету... Капица, он уже начал гляциологические наблюдения, под шум самолетных моторов прокричал, показывая куда-то в полярную ночь: «Там станция... там! А вон, метрах в двухстах, гляциологическая площадка... А в общем, Гусев все знает и все расскажет!» Гусев оставался на зимовку.
Обнялись, и самолет почти с места взмыл в воздух. Мы остались вчетвером.
Предполагалось, что через два-три месяца нас сменят, но погода испортилась, и мы застряли на Пионерской на всю полярную ночь. Это была вообще первая зимовка на ледяном куполе восточной Антарктиды.
— Как она проходила?
— Первое, что сделали, с помощью примитивного ручного бура пробурили во льду скважину почти на шестнадцать метров... Приведу еще одну цифру, чтобы было понятно все. В середине августа на поверхности снега минимальная температура достигла минус шестидесяти семи и шести десятых градуса. И это при ветре около десяти метров в секунду. Такой температуры до нас еще не отмечала ни одна экспедиция. Помню, французы в радиограмме пожелали нам одного: благополучно вернуться на родину. Никто не верил, что такая зимовка возможна... А мы не прекращали наблюдений ни на один день: ни метеорологических, ни гляциологических.
Каждый день я отправлялся к той скважине. Сверху вогнал в нее деревянную трубу, чтобы не осыпались края, — эти трубы были предназначены для вентиляции в нашем домике. Потом на автономных шнурах опустил в скважину заленивленные термометры. Да, это именно от слова «ленивый»: температура на поверхности и в глубине ледника была слишком различной, и эти термометры, когда оказывались в другой среде, долго сохраняли свои показания, ленились изменяться... Верхнее отверстие в трубе заткнул кошмой, чтобы холод не проникал внутрь. А на самый верх, чтобы ветер не сквозил, надевал консервную банку. Все записи приходилось делать не на бумаге, а на фанерке — ее я тоже специально вырезал, она была с острой ручкой... Снимал банку, вытаскивал кошму, доставал самый верхний термометр и быстро вгонял кошму на место. Тут же записывал на фанерке показания термометра, обязательно карандашом. Вот у меня и фанерка та сохранилась — в столе, как память, — могу показать... Потом фанерку втыкал рядом с собой, чтобы не унесло, для этого специально и ручку острой сделал...
— Сколько же занимала вся эта процедура?
— У меня — часа два-три каждый день. Были же и другие измерения. Гусев вел полный цикл метеонаблюдений, Кудряшов обеспечивал наше моторное хозяйство, а Женя Ветров — радиосвязь... Все это были ценнейшие наблюдения. А если учесть загадочность, если можно так выразиться, внутренней жизни ледников, то их ценность осталась такой и до сих пор.
— Но ведь прошло немало времени с тех пор. Чем вы занимались потом? И сейчас?
— В последние годы я перекочевал на ледники Тянь-Шаня и Памира. Там со своими коллегами изучал возможности искусственных воздействий на ледники, чтобы увеличить сток с них. Занимался ледниками, которые периодически очень быстро наступают, и это может привести к катастрофическим последствиям. Эти ледники с моей легкой руки стали называть пульсирующими. Один из таких—Медвежий, на Памире. За ним мы ведем наблюдения вот уже десять лет. Наша цель — выяснить закономерности его движения и возможности прогнозирования катастрофических подвижек.