Журнал «Вокруг Света» №06 за 1973 год
Шрифт:
Всего каких-нибудь девять лет — и снова те же улицы, те же церковные приходы — основная территориальная единица средневекового города. Дворы остались в их старых земельных границах. Если хозяин и не успел отстроить дома, земля оставалась его собственностью. А не успевали отстроиться разные люди.
На Драчовой улице продал кафтаннику свой неотстроенный двор рожечник Ивашко. Осталось пустовать тяглое место ушедшего «кормиться в миру» гусельника Богдашки...
Профессий было множество — перепись называла их около двухсот пятидесяти. Были здесь железники, котельники, сабельники, игольники, были харчевники, блинники, пирожники, медовщики. Были заплечных
Да что там перепись. Описи имущества в боярских домах тех же лет подтверждают: «накладные волосы длинные» встречались нередко. И разве не говорит само за себя то, что был «перюшнова дела мастер» местным, русским, хотя, возможно, и единственным в городе. Впрочем, единственным в Москве, судя по переписи, оставался и лекарь — иноземец Олферий Олферьев. Единственным среди рудометов, которые «отворяли кровь», специалистов по лечебным травам — зелейщиков. Имел он свой двор «в Казенной улице от Евпла Великого по другой стороне на праве» (так определялся тогда точный московский адрес) и врачевал не царскую семью, а обращавшихся к нему горожан.
Так было с медиками в 1620 году, а спустя каких-нибудь 18 лет лекари появляются на многих улицах Москвы и все в собственных дворах, иначе говоря, обосновавшиеся на долгое житье. К 1660-м годам их можно найти по всему городу и в том числе докторов — звание, которым отмечалась высшая ступень медицинских знаний, причем половину лекарей составляли русские специалисты. На Сретенке, в Кисельном переулке, имеет двор лекарь Иван Губин, у Мясницких ворот «аптековские полаты лекарь» Федот Васильев и лекарь-иноземец Фрол Иванов. От Сретенки до Покровки располагаются лекари Карп Григорьев и Дмитрий Микитин, на Покровке «дохтур» Иван Андреев и лекарь Ортемья Назарьев, и так по всему Белому и Земляному городу.
Откуда могла возникнуть эта неожиданная тяга к медицине и доверие к ней? О чем это говорит — о неких национальных русских особенностях или совсем о другом — о прямой связи с процессами, происходившими в жизни народов всех европейских стран, будь то Франция, Голландия или Англия? Ведь именно в эти десятилетия анатомия и физиология становятся предметом всеобщего увлечения; слишком наглядны и понятны каждому их успехи. Имена врачей начинают соперничать по своей популярности с именами государственных деятелей, а собрания анатомических препаратов составляют первые публичные музеи.
И вот в Москве не только стремительно растет число ученых медиков, но и уменьшается число рудометов. Становится значительно меньше даже зелейщиков. Зато ширится Аптекарская палата, где лекарства изготовлялись под «досмотром» врачей.
Если кто и мог соперничать с врачами по стремительному росту численности, то это только мастера печатного книжного дела. За восемнадцать лет после первой переписи их число увеличивается без малого в семь раз. И косвенное свидетельство уважения к профессии: земли под дворы им отводятся не где-нибудь, а рядом с московской знатью и именитыми иностранцами, в устье Яузы.
Но все равно потребность в печатниках опережает любое строительство, так что на первых порах многим приходится
Соотношение профессий — словно барометр того, как и чем жила Москва. В 1620 году печатников здесь столько, сколько иконописцев, а музыкантов столько же, сколько певчих.
К концу 1630-х годов певчих становится вчетверо больше, музыкантов впятеро, печатников в семь раз, а вот иконописцев всего только втрое. Их число останется неизменным вплоть до петровских лет, и это при том, что население Москвы беспрестанно увеличивалось. Значит, все более явственно давала о себе знать потребность в каком-то ином виде изобразительного искусства.
Еще через четверть века певчих станет вдвое больше, зато в четыре с лишним раза увеличится число музыкантов. А ведь это действительно поразительно! Если даже придерживаться привычной точки зрения, что певчие связаны только со строем церковной службы, это никак не позволяет делать вывод о некоем росте религиозности. Ведь перепись приводит огромное число и тех музыкантов, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не связывались с православным богослужением. Значит, можно сделать предположение о резком росте светских, «мирских» настроений и потребностей.
Загадки возникали одна за другой. В какие только стороны, в какие приказные дела и архивные хранения не уводили размышления над переписями!
Шаху Персидскому — Государь Московский
В который раз московский государь отправлял послов в Персию с заманчивыми предложениями и богатейшими подарками. До сих пор предложения выслушивались, подарки принимались — шах и сам не оставался в долгу, — но договора, к которому стремились москвичи, по-прежнему не было. Теперь сокольничий Ф. Я. Милославский вез Аббасу II среди других подношений «для соблазну» и вовсе необыкновенную вещь — орган. И не какой-нибудь маленький, портативный, а настоящий, большой, с редкой тщательностью и искусством отделанный инструмент. В описании имущества посольства сказано следующее:
«...Органы большие в дереве черном немецком с резью, о трех голосах, четвертый голос заводной, самоигральной; а в них 18 ящиков, а на ящиках и на органах 38 травок позолоченых...»
Идея подарка принадлежала самому Алексею Михайловичу. Но главное осложнение заключалось не в условиях отправки, хотя везти инструмент можно было только в разобранном виде на особой барже — путь посольства на Исфагань лежал по Москве-реке, Оке, Волге и Каспию. Все упиралось в мастера, который не мог его не сопровождать, чтобы на месте собрать и «действие показать». По случаю особенной ответственности дела пришлось поступиться лучшим из мастеров, к тому же музыкантом Симоном Гутовским, и царь беспокоился: не будет ли из-за его отъезда задержки в «строении» других инструментов — как-никак путь в одну только сторону занимал без малого год.
Документы не оставляют ни малейших сомнений: орган был «построен» именно в Москве, в мастерской, которая располагалась в Кремле, имела много мастеров и была завалена заказами. «Строились» здесь и органы, и клавесины для царского обихода — каждому из царских детей клавесины, например, делались по возрасту: от самых маленьких, полуигрушечных, до обычных инструментов. Делались они и для заказчиков со стороны. Нередко служили подарками.
Царевна Софья заказала для своего любимца Василия Голицына сложнейшее по конструкции бюро-«кабинет», в одном крыле которого помещался маленький клавесин, в другом — такой же небольшой орган. Но здесь уже была дань моде.