Журнал «Вокруг Света» №07 за 1992 год
Шрифт:
Теперь мы сЖуло чувствовали себя в относительной безопасности и обменивались посланиями целый день. От него я узнал, что отправка наша не за горами: через три-четыре месяца.
Два дня спустя нас вывели из карцера и, приставив к каждому по два охранника, проводили в кабинет начальника. За столом против двери восседало трое — своего рода суд.
— Так, вояки!.. Ну, что скажете?
Жуло был бледен. Глаза запавшие, он явно температурил. Ведь руку ему сломали три дня назад. И все это время он мучился от боли. Он тихо сказал:
— У меня рука сломана...
— Ничего, потерпишь, тебе это
Жуло посмотрел мне в глаза. Взор его, казалось, говорил: «Как легко распоряжается чужими судьбами этот тип».
Я перевел взгляд на начальника. Он понял, что я собираюсь что-то сказать, и спросил:
— Ты чем-то недоволен?
И я ответил:
— Я доволен абсолютно всем, господин начальник. Единственно, чего мне не хватает для полноты счастья, так это плюнуть вам в глаза. Но воздержусь. Слюну пачкать жалко.
Он совершенно растерялся, покраснел и, похоже, никак не мог переварить услышанное. Но старший охранник оказался сообразительнее и рявкнул:
— Взять его и проучить хорошенько! Чтоб ровно через час ползал тут на коленях и просил прощения. Мы его укротим! — Нет смысла рассказывать, что они со мной вытворяли. Достаточно упомянуть, что наручники не снимали с меня одиннадцать дней. Своей жизнью я обязан Батону. Каждый день он бросал мне в клетку положенную порцию хлеба, но поскольку руки были скованы, съесть его не удавалось. Я не мог откусить ни кусочка, даже когда прижимал буханку головой к решетке. Тогда Батон начал бросать мне хлеб мелкими кусочками, чтобы я не помер с голоду. Я подгребал их в себе ногой, ложился на пол и ел, как собака. Старался жевать аккуратно, чтобы не потерять ни крошки.
Когда на двенадцатый день с меня сняли наручники, оказалось, что сталь настолько глубоко въелась в плоть, что снимались они только вместе с мясом. Охранник перепугался, когда я потерял сознание от боли. Меня привели в чувство и поместили в больницу, где обработали раны перекисью водорода. Санитар настоял, чтобы ввели противостолбнячную сыворотку. Руки так затекли, что никак не удавалось вернуть их в нормальное положение. Наверное, добрые полчаса мне втирали камфорное масло, прежде че.м я смог наконец опустить их.
Меня вернули в карцер, и старший охранник, заметив на полу одиннадцать нетронутых кусочков, заметил:
— Ну вот, сейчас нажрешься! Одно странно: глядя на тебя, сроду не скажешь, что ты постился одиннадцать дней...
— Пил много воды, шеф.
— Ах, вот оно как... Понял. Ну, теперь можешь жрать от пуза. Восстанавливай силы.
И он ушел.
Ах ты, сукин сын, кретин поганый! Он и впрямь поверил, что я не ел одиннадцать дней, и думал, что теперь я немедленно наброшусь на еду и тут же сдохну. Нет уж, хрен тебе! К вечеру Батон принес табаку и папиросной бумаги. Я курил и не мог накуриться, выдыхая дым в трубу центрального отопления — она, разумеется, никогда не работала, так хоть какая-то от нее польза.
Чуть позже постучал Жуло. Рука у него была в гипсе, чувствовал он себя неплохо и похвалил меня за выдержку. По его данным, отправка была уже не за горами. Санитар сказал ему, что скоро начнут делать прививки. Обычно это происходило за месяц до отправки. И еще Жуло допустил одну неосторожность — спросил, цел ли у меня патрон? Сохранить-то я его сохранил, но вы даже представить себе не можете, чего это мне стоило. Весь задний проход превратился в сплошную рану.
Три недели спустя нас вывели из карцера, отвели в душ — сплошное наслаждение, с мылом и горячей водой!.. Я просто чувствовал, что возрождаюсь к жизни. Жуло смеялся, как ребенок, а Придурок Пьеро прямо-таки сиял от счастья.
Нас поместили в обычные камеры. Получив впервые за сорок три дня на обед миску горячего супа, я обнаружил в ней кусок дерева. На нем было написано: «Отправка через неделю. Прививки завтра».
Кто ее послал, я так и не узнал. Должно быть, какой-то заключенный хотел предупредить. Он понимал: если хотя бы один из нас узнает новость, то будут знать все. Ко мне это послание попало по чистой случайности. Я тут же постучал Жуло и передал ему. Телеграф работал всю ночь. Я уже не принимал в этом участия. Уютненько лежал себе на койке, не желая ни о чем беспокоиться. Перспектива снова попасть в карцер мне улыбалась сегодня еще меньше, чем обычно.
Рисунки Ю. Семенова
Анри Шарьер. Папийон. Часть II
Тетрадь вторая. Путь в Гвиану
Сен-Мартен-де-Ре
Вечером Батон передал три сигареты «Галуаз» и записку, гласившую: «Папийон, надеюсь, ты будешь помнить меня добром. Я хоть и староста, но стараюсь как можно меньше мучить заключенных. А согласился на эту работу только потому, что у меня девять детей и ждать амнистии я не могу. Надо как-то выслуживаться, не причиняя людям зла. Прощай! И удачи тебе. Конвой послезавтра».
А на следующий день нас собрали в коридоре дисциплинарного блока, разбив на группы по тридцать человек. Санитары из Кайенны начали делать нам прививки против тропических болезней. По три на каждого плюс два литра молока. Дега стоял рядом с задумчивым видом. Мы уже больше не боялись разговаривать, потому как знали — после прививок в карцер не посадят. И тихо переговаривались на глазах у охранников. Дега спросил:
— Интересно, хватит ли у них фургонов, чтобы отправить одним заходом всех?
— Не думаю.
— Сен-Мартен-де-Ре — это же жутко далеко. Если нас будут отправлять по шестьдесят человек за раз, то это протянется дней десять, не меньше.
Рассказывать о конвое особенно нечего, разве что всех нас распихали по тесным клетушкам в фургонах. Было страшно душно. По прибытии в Ла-Рошель выяснилось, что в нашем фургоне два покойника — несчастные просто задохнулись.
На пристани толпился народ: ведь Сен-Мартен-де-Ре — остров, туда надо переправляться по воде. И все видели, как из фургона вытащили двух мертвецов. Должен сказать, это не произвело на зевак никакого впечатления. А поскольку жандармы должны сдавать нас в крепость по счету, неважно, живых или мертвых, они загрузили в лодки и трупы.