Журнал «Вокруг Света» №08 за 1988 год
Шрифт:
Поэтому и задаешься вопросом, почему она все-таки так склонна рассматривать себя как необыкновенное явление в мировой истории и как мир в себе? Почему японцы столь много и глубоко занимаются собой и считают себя недоступными для посторонних влияний? Почему Япония проявляет такое нежелание быть понятой другими?
Если, потратив массу усилий, вы не одолеете «нихондзинрон» — «дисскуссию о японце», то лучше всего почитать «Манъёсю» — поэтическую антологию VIII века.
Даже безмолвные
Деревья имеют
Сестру и брата.
Однако я остался без спутника,
Как это горько и печально.
Почитайте японские стихи,
Перевела с немецкого Е. Шохина
Комментарий ученого
К сказанному Юргеном Берндтом можно было бы добавить многое, но это означало бы написать столько же и даже больше — и при том не исчерпать все возникающие о жизни современной Японии вопросы. Автор показал нам в новом ракурсе несколько ликов бесконечно многоликой страны — Японии.
Хотелось бы, однако, добавить следующее.
Разве одни лишь японцы задумываются о себе, о том, откуда они пришли и что собой представляют? В классической русской и в современной советской литературе мы можем найти немало произведений, притом прекрасных, где звучит та же ностальгия жителя большого города по родной деревне и ее забытым ценностям. Да и в Германии в начале нашего века «почвенническое» направление в литературе было весьма заметным явлением. И то, что человек, вежливый и обходительный в своей среде, у себя в деревне, дома, в кругу знакомых, может утерять эту вежливость в толпе, в электричке, в магазине, где его окружает множество незнакомцев, где люди обезличены,— это ведь явление, встречающееся не только в Японии.
Мне немало приходилось заниматься этнографией бытового поведения народов в разных уголках мира, в том числе столь далеких друг от друга, как Япония и Северный Кавказ. И нередко случалось, что, обсуждая с моим коллегой этнографом из Кабардино-Балкарской АССР, специфические вопросы этикета, моральных ценностей, норм поведения, принятых у адыгейцев, черкесов, кабардинцев, я вновь и вновь отмечал, что буквально то же самое, в тех же словах, можно было бы сказать и о японцах: здесь и почтение к сгаршему (будь он даже старше всего на два-три года), и культ стойкости к страданиям, и даже нарочитый поиск неудобств и лишений, чтобы ярче показать свою стойкость, и нетерпимость к публичному выпячиванию своего «я», и внешнее, показное безразличие мужа к жене, отнюдь не отражающее его подлинных чувств, и многое, многое другое.
По-видимому, то, что кажется в японцах необычным для европейцев и что на самом деле можно найти у других народов, отражает общеисторические закономерности перехода от феодализма к капитализму. В большинстве стран Европы этот переход произошел несколько столетий назад, для японцев же — в сравнительно недавнем прошлом. Многие пережиточные, внешние черты феодального типа поведения, уже не соответствующие содержанию повседневного поведения, все еще стойко сохраняются у них в быту. Но на фоне сверхиндустриализированного общества они выглядят особым диссонансом.
С. Арутюнов, доктор исторических наук
Юрген Берндт, Фото Ю. Тавровского
Два взгляда на Остраву
Здесь
Узнав, что я еду в Остраву, знакомые пражане делали круглые глаза.
— Этот город не для туристов. Копры и трубы. Нет, нас туда не заманишь...
Знакомство с Остравой началось с вокзалов. Не с одного вокзала, а именно с вокзалов. В черте города их несколько, и даже скорый поезд, идущий от станции Границена-Мораве, делал остановки у всех крытых перронов, построенных еще в прошлом веке.
Главный вокзал, через который ежедневно следует экспресс на Варшаву, построен недавно. Просторный и светлый, бетонный и пластиковый. Застекленные галереи ведут с перронов в залы ожидания. Здесь не слышно ни стука вагонных колес, ни шума привокзальной площади. Тихо, уютно, как в библиотеке. Даже выходить не хотелось: за широкими окнами вокруг нового вокзала виднелись склады, за ними начинались одно-двухэтажные дома неопределенного цвета, с облупившейся штукатуркой. Подумалось, что пражане наверняка были правы: судя по первому впечатлению, Острава выглядела уныло.
Я вышел из трамвая у старой ратуши. Здание завершалось невысокой башней, куполом и шпилем. Площадь перед ней обступили угловатые серые фасады периода конструктивизма. В сравнении с другими ухоженными чешскими городами, а точнее, с их «причесанными» центральными площадями, где что ни дом, то исторический памятник, Острава казалась бедной родственницей. Впечатление дополняли порывы ветра, доносившие откуда-то знакомый каждому работавшему на заводе кисловатый запах литейки...
Я прошелся еще немного. Воздух даже горчил, а люди, как ни в чем не бывало, спешили к остановкам или не торопясь разглядывали витрины универмагов. Свернув с большой улицы, я увидел в клубах пепельного дыма контуры огромного ребристого здания.
Многие, даже в Чехословакии, полагают, что Острава возникла в прошлом веке, когда начались разработки местных запасов каменного угля. Говорят, что название местечка пошло, видимо, от «острой травы» — осоки, густо покрывающей топкие берега верховий Одры.
В краеведческом музее, занимающем три сводчатых зала под ратушной башней, мне показали написанную готическими буквами и заверенную висячей печатью грамоту оломоуцкого епископа Бруно, в которой под 1267 годом было впервые упомянуто местечко Острава. Значит, город этот совсем не молод.
Первоначально Острава состояла как бы из двух городов, разделенных притоком Одры рекой Остравицей,— замка Силезская Острава с предместьем и рынка в богатом ремесленном посаде на моравской стороне. В 1539 году торговые люди построили здесь ратушу и возвели крепостные стены: Моравская Острава тогда получила городские привилегии.
Увидеть крепостные стены теперь можно лишь на увеличенной копии старинной гравюры, занимающей в музее целую стену. В прошлом веке, когда центр стал лихорадочно застраиваться фирмами и банками, каменный пояс не выдержал, крепость сломали, и застройка растеклась среди окрестных селений. И ныне островки старины выглядывают, если смотреть с ратушной башни, островерхими парными колокольнями.