Журнал «Вокруг Света» №09 за 1994 год
Шрифт:
Я был разочарован. Значит, лаборатория переехала, а здесь осталась как бы только ее высохшая, пустая оболочка. И потом, почему нет даже упоминания о Резерфорде? Неужели его действительно задавили другие имена?
Пройдя через арку, я попал во двор, описанный мне Дэвидом, и сразу увидел двухэтажное здание с легкой крышей. Но что это? Крупными буквами на входе было написано: «Лаборатория аэрофотосъемки». И лишь чуть ниже и более мелко «Лаборатория Монд». Да, конечно же, это лаборатория, построенная Капицей. Делаю несколько шагов влево от входа — ничего нового. Иду направо, вдоль стены, делающей здесь плавный полукруг, и вдруг на высоте двух-трех метров над землей на светло-кремовых как бы керамических кирпичах стены вижу глубокие прорези-линии, создающие штриховой рисунок:
Открываю дверь, захожу. Полукруглый вестибюль, завешанный объявлениями. Слева на белой стене — прекрасно сделанный, тоже белый, барельеф: голова красивого маститого старика в профиль, обведенная круглой рамкой, и вдоль рамки надпись: «Резерфорд». Я читал об этом барельефе, да и Дэвид рассказывал: когда здание лаборатории было открыто, кто-то усомнился в правильности горбинки носа Резерфорда на барельефе, и чуть было не случился скандал. Прямо передо мной — еще одна дверь, ведущая дальше. Пробую ручку: дверь открыта. Прохожу — какие-то ступеньки ведут вверх. Кругом никого. Поднимаюсь и оказываюсь в очень длинном, занимающем все здание зале с высоким потолком-фонарем, через который в зал льется свет. Вижу длинный, вдоль всего зала, стол, заваленный рулонами с какими-то картами и огромными аэрофотоснимками или снимками из космоса. Молодая женщина работает с ними. Она подняла голову, услышав скрип половиц: «Вам что-то здесь нужно, сэр?»
Я рассказываю, кто я, зачем пришел, говорю, что хотел бы узнать, как все здесь было при Капице. Но она впервые слышит о Капице, да и о Кавендишской лаборатории тоже. Откуда-то из боковых комнат в зал вошли двое молодых людей, но и они ничего не знали о Резерфорде и Капице. И я сдался, извинился и ушел, так ничего и не узнав.
Прошел месяц, и я был приглашен на ланч в колледж Клер-Холл. Меня пригласил один из самых известных зарубежных знатоков «Советского Севера» — доктор Теренс Армстронг, автор многих прекрасных книг по истории освоения русскими Сибири и Арктики. Я знал Теренса много лет, иногда встречал на международных конференциях. Теренс в войну вступил добровольцем в ряды знаменитых английских «коммандос», участвовал в десантных операциях, освобождал Норвегию. Находясь в рядах коммандос, выучил русский, чтобы осуществлять контакты с русскими десантниками на севере. Всю остальную жизнь Теренс посвятил той же теме — русские на севере. Вот почему и работал всю жизнь в Полярном институте Скотта.
Перед ланчем, когда мы сидели в гостиной и пили сок, ожидая гонга, я рассказал Теренсу о том, как посетил Кавендишскую лабораторию и что из этого вышло. Теренс рассмеялся,Жно отнесся к рассказу очень серьезно:
— Вам надо познакомиться с профессором Пиппардом. Он долго работал в старой Кавендишской лаборатории. Он мог бы вам многое рассказать. Но надо, чтобы кто-то представил вас ему, потому что в Кембридже человек с улицы — это никто. Здесь тебя обязательно кто-то должен представить. И не просто кто-то, а человек максимально респектабельный. Тогда только вы можете рассчитывать на успех. Ведь Брайан Пиппард очень известный человек в Кембридже. Он не просто профессор, но лорд и член Королевского Общества, создатель новой Кавендишской лаборатории, человек, чей большой портрет висит в одном из парадных залов лаборатории. Может быть, нам повезет, и он придет сегодня на ланч. Ведь он член нашего колледжа, и я его хорошо знаю. Мы оба создавали этот колледж. Одно время он был его Мастером, а я его помощником...
По-видимому, я очень молился в душе за то, чтобы Пиппард пришел сегодня пообедать, и молитва была услышана. Перед самым гонгом, приглашающим на ланч, в гостиную вошел среднего роста, седой и худой человек лет шестидесяти, но спортивного вида, в свитере под «профессорским» твидовым серым пиджаком. Судя по тому, что все наперебой и уважительно начали с ним здороваться, я понял, что это важная персона. А потом мой взгляд упал на рисунок, изображающий двух основателей Клер-Холла, — он был написан тушью и висел на видном месте в гостиной. Я узнал вошедшего: это был Пиппард.
Выбрав удачный момент, Теренс сказал:
— Брайан, я хочу познакомить тебя с моим другом, русским ученым Игорем Зотиковым. Он сейчас работает в Полярном институте, занимается Антарктикой, но интересуется старой лабораторией Монда, Капицей, Резерфордом. Если можешь помочь ему чем-нибудь, то помоги. Тем более что он когда-то почти стал членом нашего братства. Двадцать лет назад мы с тобой, наш колледж пригласили его быть нашим гостем, но тогда он не смог приехать.
Во время ланча мы сидели с Пиппардом рядом, но говорили мало. К Брайану обращались со всех сторон, а я чувствовал себя чуть скованным, стеснялся сам себя — набрал кучу всякой еды и выглядел просто обжорой в сравнении с Пиппардом, который взял лишь чуть-чуть супа из общего бачка на столе, положил на тарелку кусочек сыра вместо второго и взял с подноса официанта на третье мороженое, но только прикоснулся к нему.
Заметив мое смущение, он сказал как бы мельком:
— Обычно я ем больше, но сейчас я должен мчаться на своем велосипеде на другой конец города, и тяжелый ланч помешал бы мне...
После ланча, уже за кофе в гостиной, я выразил Брайану свое восхищение и удивление независимостью колледжей Кембриджа в структуре университета. Он рассмеялся радостно:
— Начиналось все как обычно. Университет главенствовал надо всем. Но когда в XIV веке к нам пришла чума, она собрала особенно большую жатву среди ученых людей, может, потому, что ученые и их ученики жили в страшной бедности и скученности. Поэтому почти все они умерли, а те немногие, которые выжили, стали набирать новых учеников и учить их самостоятельно. Вот с тех пор и пошла и сохранилась самостоятельность колледжей, хотя это и не всем нравится.
Нашим соседом за кофе оказался заросший огромной бородой филолог из Эдинбурга, специалист по классической латыни. Поэтому и заговорили о латыни, о языках вообще. Я поделился своими наблюдениями — когда я глубоко погружен в английский, думаю на нем, мой образ мыслей отличается от русского. Более того, случись что в момент моего «английского думания» мне надо было бы совершить какой-то поступок, то боюсь, что поступил бы иначе, чем думая по-русски. А что мой коллега скажет об этом? Может быть, в свое время латынь сделали общим языком науки, чтобы наука разных стран была одинаковой или хотя бы более одинаковой? И Пиппард принял мою сторону. Он оказалось, тоже считает, что существуют английская, французская, немецкая науки, различие между которыми обусловлено в основном языком. Ведь каждый язык имеет свои возможности обобщенного, не связанного с конкретностью объяснения вещей. Например, французский имеет большую возможность этого, и поэтому одно время французские математики были такими выдающимися.
Потом наш разговор перешел в другую плоскость.
— Послушайте, Брайан, а как вы получили титул лорда? Извините, что задаю такой вопрос, — сказал я вежливо и серьезно. Но Пиппард не поддержал тон.
— Я думаю, здесь произошла ошибка. Это моему отцу в свое время надо было дать лорда, но о нем забыли, — ответил он, смеясь. — А зря. Ведь это он фактически очистил Темзу от грязи и сделал так, что в ней появились лососи. А потом, наверное, кто-то в Обществе вспомнил об этом, и решили: давайте вместо Пиппарда-старшего дадим лорда младшему. — И Брайан весело рассмеялся опять, довольный шуткой.
Та же самая ирония сквозила и в ответе Шомберга, когда я спросил у него относительно его избрания в члены Королевского Общества в Лондоне, то есть в академики. Он очень мягко, как-то даже извинительно улыбнулся и сказал:
— Ну что вы, я совсем маленький человек. И почти ничего не сделал в науке. То, что я попал туда, — это чистая случайность!
И я понял, что люди вкладывают, когда говорят слово «джентльмен».
В конце беседы в Клер-Холле Брайан Пиппард внезапно сам предложил мне показать старую Кавендишскую лабораторию и лабораторию Монда, где работал Капица. Поэтому через несколько дней его щегольской велосипед и мой «конек-горбунок» уже стояли рядом, прикованные цепями на одной велосипедной стоянке на Улице Бесплатной Школы.