Журнал «Вокруг Света» №12 за 1988 год
Шрифт:
— Должно быть, земляки ваши, Иван Николаевич, на вас молятся за то, что трудами своими такое искусство сохранили?
— Та тю, де там, в сели меня не разумиють. Вот если б я робил шось на корысть — корзины плел или хочь ту же картину, но чтоб похоже все было в точности, как на фотографии,— тогда другое дело. А так нет, не понимают. Привыкли, конечно, что теперь до меня со Львова, с Киева, с Москвы ездят, а прежде и вовсе косились.
Ну и огорошил меня Иван Сколоздра. На иных нынешних «академиков», у которых и вправду все «как на фотографии», народ валом валит, часами стоять готов, чтоб на выставку попасть, а тут под боком такой талантище, такая самобытная народная сказка течет — и чтоб хоть кто взглянуть зашел! При чем тут «корысть», при чем тут польза,
...Прощаясь утром с художником, я на всякий случай пересчитал кошек.
Львовская область
Александр Миловский
Набросок к польскому пейзажу
«Каждый фрагмент Варшавы,— говорил профессор Квятковский,— ее мостовые связаны с моей жизнью. Когда сегодня я иду по Новому Святу или по любой другой улице, я думаю, сколько людей здесь ходили до меня. Думаю об их терпении, чувствах, героическом, печали... другими словами, во мне возникает ощущение целого народа. Ведь существуют человеческие лица... Я из старинных снимков посредством увеличения отбираю лица, силуэты забытых уже, анонимных людей. Когда я изучаю прошлое, для меня важен человеческий материал, который оживил бы мое воображение. Архитектура — это только абстракция, если ты не знаешь, как это связано с человеком, с людьми, которые жили до нас. Одним словом, существуют связи, они были во все века — людские массы со своей судьбой, традицией. А я всего лишь продолжение их...»
До встречи с профессором Квятковским оставалось еще целых полчаса, а я уже был в Королевских Лазенках, решил спокойно осмотреться. Но прежде подошел к Дворцу на острове, чтобы найти ту самую дверь, через которую должен буду пройти к Квятковскому и ровно в десять предстать перед ним.
В это сумеречное утро зимнего дня здесь было безлюдно, на всю округу ни души, порошит снег, и дворец с террасой стоит поперек пруда, и павильоны его выходят на твердую землю двух берегов. От дворца в легкую синюю дымку парка уходят и теряют направления пешеходные дорожки. Тихо. Навязчивая грусть. Сырость колонн... Из правого крыла дворца вышел человек в твидовой шляпе, в пальто английского покроя, приталенное, постоял, посмотрел на небо, натянул на руки перчатки и пошел по дорожке быстрой легкой поступью. И тут я бросился к нему.
— Одну минуточку... Вы так торопитесь, а я хочу спросить вас.
— Я бегу от варшавских редакторов,— бросил он на ходу, скосив глаза в мою сторону.
И вдруг остановился как вкопанный.
— Слухам...
— Вы не подскажете, как мне пройти к профессору Квятковскому?
— Вы редактор (В Польше принято называть всех журналистов «пан редактор».) из Москвы? — Человек вопросительно посмотрел на меня, и улыбка, как тень, скользнула по его аккуратненькой рыжеватой бородке.— Я секретарь профессора Квятковского. Знаю, он с вами назначил встречу на десять часов.
Показав мне нужную дверь, он посоветовал подождать внутри дворца и, снова на моих глазах впав в задумчивость, в рассеянном поклоне коснулся рукой макушки шляпы и продолжил путь.
Оглядываюсь вокруг. Вижу недалеко прижавшийся к берегу островок и на нем что-то неясное, похожее на разрушенный скалистый грот. Подхожу ближе. Открывается небольшой амфитеатр, устроенный по образцу античного театра под открытым небом. Декорации сцены в виде полуразрушенных колонн, напоминающие руины храма, естественная природа из растущих на острове деревьев. Места для зрителей на берегу. Они отделены от сцены на острове полоской воды.
Сажусь. И вновь в который раз начинаю перелистывать описание Лазенок. «Королевские, или Варшавские, Лазенки (употребляются оба названия) — это великолепный дворцово-парковый ансамбль, во второй половине XVIII века был летней резиденцией последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. Ему-то и обязаны Лазенки своим окончательным обликом. Большой знаток искусства, он превратил прежний Уяздовский зверинец в свою загородную резиденцию»... Читаю и ловлю себя на том, что глаза мои машинально бегут по строкам проспекта, а думаю совсем о другом: почему и как я оказался здесь? Что же привело меня сюда? Рассчитываю ли на то, что Квятковский возьмет меня за руки и поведет показывать Лазенки? Или директор королевского наследства — так называл Квятковского один из моих польских коллег — поручит это кому-нибудь из вверенного ему персонала? Нет. Не рассчитывал. Хотел ли я этого? Не знаю. Возможно, сказывалось мое неприятие всякого рода запрограммированных, заорганизованных знакомств с чужой страной, когда твое счастье оказывается в руках гида с бесстрастным лицом, с хорошо заученным стерильным текстом, за которым надежно скрыто живое общение с живым человеком,— то, чего нам так не хватает в посещаемых странах... Нет. Я подсознательно ждал встречи с каким-то неожиданным человеком. Такое обычно возникает, когда человек часами бродит по чужому городу один, без «поводыря», заглядывает в уютные кафе и где-нибудь в лабиринте улиц отмечает те мелочи и детали, ту обыденность и обыкновенность, мимо которых у себя дома он проходит не замечая.
И вот достаточно было кому-то случайно обронить одно лишь интригующее слово о человеке, о котором я даже представления не имел, чтобы пуститься мне на его поиски и еще включить в эту игру воспаленного воображения других.
Мои польские коллеги добросовестно пытались связаться с Квятковским по телефону. Но когда выяснилось, что человек он занятой — то у него оказывается «архивный час», то он встречается с архитектором, то занимается живописью,— это обстоятельство подстегнуло меня еще больше...
— Так кто же он? — спрашивал я.— Директор Лазенок? Историк, живописец или еще кто?
— Квятковский однажды сказал,— отвечали мне,— «когда я умру, на моей могиле пусть напишут: «Здесь лежит варшавский гид»...
Очевидно, в цепи случайностей, думал я, есть своя закономерность.
Секретарь Квятковского возвращался с прогулки и теперь вошел в подъезд левого крыла, туда, куда и мне надлежало войти...
Крутая и узкая лестница вывела меня в просторное помещение, посреди которого сидел на стуле, положив ногу на ногу, мой знакомый. Судя по выражению лиц присутствующих — двух женщин, сидящих на своих местах за письменными столами,— он рассказывал им что-то необыкновенное.
Увидев меня, он встал, нет, вскочил и несколько вальяжным движением руки пригласил в соседнее помещение. Оно оказалось много меньше первого и было обставлено старинной мебелью. Он подвел меня к небольшому столу из светлого дуба и, прежде чем предложить сесть, протянул руку, представился:
— Марек Квятковский.— И, заметив мою растерянность, добавил: — Прошу пана редактора простить меня, я немного развлекал себя, и потом, полчаса назад, мое настроение не соответствовало тому человеку, с которым вы собирались встретиться.
Мы сели, и я разглядел его. Светлые глаза с акцентом иронии, открытый лоб, и по тому, как он обошелся со мной, не будучи готовым вести знакомство во дворе, человек он был склада артистического.
Неловкое молчание длилось недолго, его нарушила вошедшая женщина.
— Вам чаю или кофе? — Вопрос был обращен и к профессору и ко мне.
— Чаю! — ответили мы оба в один голос, обрадованные ее появлением.
Надо было с чего-то начать, и я сказал Квятковскому, что, идя к нему, вопросов не готовил, думал — то, что знает пан профессор, может распутать только пан профессор, и потом: своими вопросами я ограничил бы и себя и его. Признался в том, что уже потерял было всякую надежду на встречу с ним, и если бы не случай, вернувший мне уверенность, вряд ли посмел его побеспокоить.