Журнал "Вокруг Света" №2 за 1998 год
Шрифт:
Я задремал под его бормотанье, а очнувшись, услышал:
— Нет, ты подумай. Как жить? Удав был — сдох — списали. Волк был — сдох — списали. Тигр был...
— Сдох, списали, — сквозь дрему подсказал я.
— Справедливо говоришь. А что имеем в итоге?..
В итоге я имел наутро больную голову и сонливость, которая не развеялась даже на барже. Самое время было отоспаться.
Когда я вошел в каюту, Раджаб сидел на своей койке с потрепанным томиком рассказов Чехова на коленях и тискал в длинных костистых пальцах огрызок карандаша.
— Письмо пишешь? — спросил
— Пиши, — попросил он.
— А что писать?
— Сам знаешь.
Я написал три слова: «Дверь, река, небо» и предложил прочитать их. Раджабу были известны все буквы, кроме одной. Битый час я пытался объяснить ему, что такое мягкий знак, которого не было в туркменском, и когда в конце спросил, что это за буква, он радостно сообщил: «Мягкий булочка».
Вошел Качкар, покосился на наши старания и буркнул, стукнув себя полбу:
— Девяносто девять.
Очевидно, по его убеждению, в голове у матроса не хватало одного винтика до ста, так что напрасно тратить с ним время. Я же убежден был, что все дело в умении объяснить урок, и настырно пытался добиться своего.
Когда Качкару надоели наши старания, он взглядом отослал матроса на палубу и завел со мной беседу о том, как ценят на реке его опыт. Таких ветеранов, как он, которые плавали по Амударье еще до войны, в пароходстве почти не осталось.
— Значит, нравится работа? — спросил я.
Он поморщился, ответив, что заработки стали совсем хилые, и вдруг оживился, вспомнив, как жил здесь в войну. В низовьях реки муку покупал за сто рублей килограмм, в верховьях продавал за тысячу. Виноград в верховьях тоже дорогой был. Набьет им, бывало, полную каюту, сам на палубе едет.
— На фронт не брали? — спросил я.
— Зачем на фронт?.. Военкому сунешь, сколько надо, — и никакого фронта. Вот жизнь была! — воодушевленно засверкал он глазами. — Бабы голодные вповалку лежали. Какую хочешь выбирай. Сала, водки купишь — и в каюту.
— Так уж «какую хочешь»? — недоверчиво переспросил я.
— Какие упрямые — с голоду дохли. Где к берегу пристанем, там ночью и хоронили. Вай, сколько хоронили...
У меня в глазах потемнело. И даже не потому, что сам я мальчишкой в то грозное лихолетье откатывался с толпой беженцев через эту пустыню в глубь страны и, может быть, кто-то из тех сердобольных соседок по купе, что делились со мной скудными припасами, умирали потом здесь от голода на виду у жиреющего на чужом несчастье Качкара.
Сам хвастливый цинизм его, неприкрытое торжество тупой сытости так и напрашивались на оплеуху. Но не привык я выяснять отношения таким образом. И, не дослушав откровений шкипера, вышел на свежий воздух.
Обтянутая драной футболкой спина Раджаба мерно сгибалась над палубой. Он драил шваброй досчатый настил.
Широко и привольно раздалась в этом месте Аму. Пятна грязной пены неслись на стремнине наперегонки с баржей. Бурые берега в сизоватых плешах такыров навевали тоску своим однообразием. Пропылила вдали полугорка. Проводил нас долгим взглядом верблюд. И снова не
Появился Качкар, прищурясь, объявил, что собирается варить плов. Я отказался трапезничать с ним, сославшись на сытость. Хотя — какая там сытость: пирожки пролетели, едва мы отчалили от берега, и обеденное время напоминало о себе тихим ворчаньем живота.
Оставалось лишь ждать, когда баржа пристанет к берегу и я смогу купить на базаре знаменитые чарджоуские дыни,
изюмный виноград да пышный пресный патыр, еще хранящий в себе дымный запах круглой глиняной печи — тандыра.
Сладковато потянуло жженым солодковым корнем. Качкар растопил железную «буржуйку». Корень солодки, или, по-иному, лакрицы, который доставляли на барже с низовьев Аму, —ценнейшее лекарственное сырье. Без корня солодки не обойтись в пивоваренном и кондитерском производствах. Его за валюту издавна покупают зарубежные коммерсанты как основу будущей жвачки. И на тебе — в печку тот корень. Лень набрать на стоянке сушняка, разбросанного по берегам, вдоль заросших деревьями тугаев.
Амударья катила свои волны желтая, безучастная ко всему, что тащила с собой в низовья: к рогатым куртинам.
Пустынные берега не оживляло ни единое строение или деревце. Песок и песок, куда ни глянь, да глянцевитые блюдца такыров. Кое-где причудливо изрезанные берега высились наподобие древних башен, но стоило подплыть к ним поближе, как руины превращались в осыпи и утесы. Лишь на горизонте тонкой полоской зелени да крапинами домов напоминало о себе жилье человека.
Вспомнилось, что Амударья, по-арабски Джейхун, или «Бешеная», названа так не случайно. Каждый год река стремительно меняет свое русло, круша при этом все, что попадается на пути: дома и дороги, заросли тугаев и древние курганы...
Выходит, напрасно я ждал городов и многолюдных базаров на этих берегах. До самого Ургенча, где в низовьях река ведет себя посмирнее, не видать мне ничего из съестного.
Едва я зашел в каюту, как Раджаб поднял тетрадь над головой и радостно объявил:
— Мягкий звездочка!
Пора было начинать ученье сначала.
Качкару явно не по нутру было старание матроса. Мне показалось, что он принадлежал к той породе узбеков, которые считают свою нацию «арийцами Востока», и простодушный туркмен, дитя пустыни Раджаб, представал в его глазах всего лишь быдлом, человеком третьего сорта.
Поглядывая на нас исподлобья хитро-мудрыми, в морщинках глазами, Качкар не забывал доставать из кожаного мешочка и закладывать под язык очередную порцию сероватого, рассыпчатого наса — слабодействующего наркотика.
Была в этом взгляде житейская снисходительность: «Старайтесь, старайтесь, все равно проку не будет, уж я-то знаю. Матросить этому голодранцу всю жизнь или грузить на пристанях. Так уж начертано судьбой, и никуда от нее не денешься, не свернешь».
Но было во взгляде и еще нечто потаенное, что он не хотел выказывать никому. Наверное, то было опасение: вдруг да поддастся наука Раджабу и отправится он учиться в город. А другого такого молодого да исполнительного матроса не скоро найдешь...