Журнал "Вокруг Света" №6 за 1996 год
Шрифт:
На соли вкалывали каторжники: еще в середине XIX века с них даже на время работы не снимали кандалы. А само Тасеево и окрестности стали для самодержавия одним из любимых мест ссылки политических противников. Здесь побывали представители всех этапов русского революционного движения, от декабристов до Дзержинского. Феликс Эдмундович, впрочем, провел в Тасееве всего неделю, а на восьмой день сел в сани и махнул в Лондон. Крестьяне, симпатизанты социал-демократов, так заморочили голову уряднику, что о побеге будущего первого чекиста органы царского режима узнали лишь через месяц.
Но ехали сюда и добровольно. Сначала, после отмены крепостного права, на свой страх и риск, затем, при Столыпине, по государственной программе колонизации селились по Усолке крестьяне. Рядом со старожилами-«чалдонами» строились переселенцы-«лапотоны», жители Смоленской, Вятской, Тверской губерний, чуваши, татары, белорусы, украинцы. При Сталине снова потянулись этапы; «вождь народов» широкими мазками дополнил национальную палитру района немцами, поляками, латышами, литовцами... Многие прижились и уезжать не собираются, хотя дорога открыта. Всех перемешало время, все теперь считают себя сибиряками. Лишь изредка услышишь в деревнях окающий волжский говор или отследишь в разговоре украинское выражение.
Много интересных людей видело Тасеево. Жил тут крестьянский богатырь Виктор Мурашкин. Ростом два метра и 18 сантиметров, он поднимал на плечах лошадь и совершал другие подобные подвиги, а позже выступал борцом в цирке. Не владея никакой техникой, Мурашкин просто расшвыривал соперников и неизменно выходил победителем. Он умер в марте 1930 года, молва утверждает, что его отравили враги, но есть и более прозаическая причина: богатырь не имел никакого понятия о здоровом образе жизни и, как положено народному герою, любил выпить.
Но здесь даже священники были уникальные! В «незабываемом 1919-м» белогвардейский капитан Мартын, командир разгромленных карателей, объяснял свое поражение тем, что в Тасеево необычайно сильны «красные» агитаторы: «Например, знаменитый священник Орлов, который с крестом и Евангелием произносил большевистские проповеди; обладатель большого артистического таланта, он заставлял слушателей рыдать и клясться быть всегда защитниками Совдепа... Его последователь, священник Вашкорин, идя по стопам учителя, призывал записываться в Красную армию и сам первый начертал свое имя». (Для колчаковцев все противники были большевиками, но Вашкорин, видимо, призывал вступать не в армию, а в партизанские отряды Тасеевской республики, существовавшей в тылу у белых в 1918 — 20 годах).
Выяснилось, что рядовой, казалось бы, райцентр имеет богатую историю, которой позавидовал бы не один город в какой-нибудь Оклахоме. После разговора с Новицким я другими глазами взглянул на уже ставшие привычными тасеевские улицы. Но по главному моему вопросу — староверам — Петр Иванович ничего добавить не мог. «Что ж, доживем до понедельника», — подумал я.
В понедельник фортуна вновь явилась мне в образе Петра Мефодьевича Еременко, охотоведа. Еременко, колоритный сибирский человек, погромыхав своим раскатистым голосом на всех этажах администрации, лаконично сформулировал результаты: «Порядок». Еще плавилось над селом вязкое дневное солнце, а охотоведовский уазик уже — наконец! — помчал нас на восток по шоссе, вскоре превратившемуся в грунтовку, количество ухабов на которой возрастало пропорционально удалению от райцентра. Исчезли поля, к дороге вплотную подступил лес.
Экипаж уазика состоял, за исключением меня, из людей, имеющих прямое отношение к охотнадзору (охотовед, зам. охотоведа Паша, представитель общественности Евгений) и официально именовался «оперативным патрулем охотнадзора».
Тайга пролетала за окнами, все браконьеры попрятались, и экипаж развлекал меня и друг друга легендами и мифами:
— Здесь и золото есть, но где, никто не знает. В Троицком охотник жил — как его звали-то? — приходил из тайги всегда с мешочком песка. Пропивал, конечно. Отлежится и снова в тайгу. Однажды зимой пришел совсем больной, помирает. А он одинокий был, так и умер, никому золото не открыл. Долго потом искали; у нас места глухие есть, но все же не Саяны, люди везде ходили. Братья Лаптевы наткнулись на его избушку. Никакой тропинки к ней не было, он каждый раз с разных сторон подходил. В избушке сита, лопата, все, что для промывки нужно, а рядом ручей. Пробовали там мыть, а все без толку.
— А я думаю, он не мыл, на золотой обоз наткнулся. Белые с золотым обозом отступали по Казачинскому тракту. За Вершининым этот обоз в тайгу вошел, и больше его никто не видел. То ли партизаны напали, то ли белые сами не поделили... А золото в болоте осталось.
— Да! В этих лесах столько могил, столько людей здесь никогда не жило. Проходишь — холмики, холмики... Мы копнули из интереса — действительно, кости. После Колчака это или тунгусы вымерли от какой-то эпидемии? Не знаю.
Переезжаем неширокую, заросшую камышом ленивую речку. «Кайтым», — говорит Еременко. Уазик съезжает с дороги, взбирается на поросший березняком холм.
Среди берез на невысоком постаменте стоит выкрашенный облупившейся серебряной краской печальный мужик со знаменем.
— Здесь летом 19-го был Кайтымский бой. А тут, где памятник, белые окружили командира партизанской разведки с семьей, ведь с семьями отступали. Он застрелил жену, хотел и сам застрелиться, но партизаны в атаку пошли. Слышал про наших партизан? То-то.
Машина пожирает километры. Еременко рассуждает о доле охотоведа: — Видел по телевизору егерей в Африке. Техника и оружие — с нашими не сравнить, но и браконьеры другие. Показали, как окружили их охотоведы — настоящий бой! У нас до такого не доходит. Но больше становится браконьеров, больше. Сколько стволов я поотбирал! Есть люди, которые сильно на меня обижены. Вот едем, а машина приметная, из любого куста могут долбануть... Конечно, раньше баловаться в тайгу ходили, а сейчас — потому, что жить надо. Все воруют и продают. Я знаю ребят, зарплату им выдают техническим спиртом, к продаже запрещенным. А что делать? Продают. Хорошо хоть мне деньгами платят. Но нет у егерей ни льгот милицейских, ни денег их, а работа опаснее. Милиционеры, орлы наши, очень даже хорошо свою храбрость безоружным людям показывают. А в тайге-то все по-другому.
Вдоль дороги мелькают странные, будто обглоданные деревья.
— Смотри, червяк поел. Шелкопряд то есть.
То лето в Красноярском крае выдалось небывало жарким. От жары ли, от солнечной радиации — это непредсказуемо, как ритм нашествий саранчи, — вновь после полувекового перерыва появился в лесах сибирский шелкопряд. Черные мохнатые гусеницы длиной в палец поглощают хвою со скоростью огня — недаром шелкопряд получил поэтическое прозвище «живой пожар». Гусеницы живучи, как киношные ниндзя: без пищи могут ползти до 5 километров, 96 часов существовать в горячей воде, и даже заморозки им не помеха, а личинки вообще переносят мороз до двадцати. Естественных врагов у шелкопряда почти нет, наука считает, что поедать его способна только кукушка, а где столько кукушек найти? Выход один: бомбардировка пораженных районов препаратом «Дэцис». Когда вредитель оккупировал староверский поселок Бурный, жители закрылись в домах, задраили все щели и вызвали самолеты. Говорят, улицы были черны от мохнатых трупов. Непонятно, какую воду пили потом люди и какие овощи собирали с огородов... но все это считается несущественным в сравнении с победой над шелкопрядом; ведь не будет леса — ничего не будет.
Весной из пораженных площадей сумели обработать лишь треть, денег не хватило. Враг выжил и превратился в жирных белых бабочек; от этих тварей даже в Тасеево деться было некуда. Деревья после шелкопряда стоят голые, серые, верная добыча для короеда. Леса не будет — ничего не будет. Поэтому бороздят районный небосвод кукурузники-разведчики, готовят новый авиаудар.
— Дождей бы нам, — говорит Еременко. — А если жара продержится, разве что тополя на площади спасем.
Миновав очаг «живого пожара», мы вскоре получили возможность познакомиться с пожаром обыкновенным. Уазик подпрыгивал на колдобинах, скатывался вниз, с натугой заползал на крутые увалы, тогда — видна даль — я различал над бескрайними лесами потемневшее небо. «Туча — думал я. — Наверное, будет дождь?»