Журнал «Юность» №04/2024
Шрифт:
На улице было поразительно тихо, как после горного камнепада. Приторно пахло чем-то сладким, цветочным, то ли черемухой, то ли жасмином. От этого невинного аромата у Люши стянуло глотку, зачесались, как от аллергии, глаза и выступили едкие слезы. Повсюду валялись затоптанные сумки, разносортная сиротливая обувка и полосы полиэтилена, которыми, вероятно, на площади укрывались от дождя. Люша споткнулась – ей под ноги попала разбитая скрипка. А рядом обнаружилась длинная резиновая палка, без сомнений, часть воинской экипировки. Неужели били людей, как скот? Дико, немыслимо, не пошли же демонстранты штурмовать Дом правительства…
Девушка – лет двадцать, черная копна волос, белая курточка из плащовки, синее платье
Люша, присев на корточки, тормошила бедняжку за плечи и вдруг услышала щелчки. Обернулась – в трех метрах стоял поджарый мужчинка с фотокамерой, ремешок ее туго перетягивал ладонь. Люша рявкнула: «Что снимаешь, помоги!» В носу опять защипало, зрение помутилось. Она потерла кулаками веки, вгляделась – а мужчинки и след простыл. Побежал дальше, за следующим кадром своего хладнокровного репортажа.
Девушка тем временем более-менее пришла в себя. Открыла воспаленные, кровянистые глаза, приподнялась, постанывая на локтях. Промямлила на русском:
– Теснили нас с площади, четыре бронемашины, а за ними цепи из военных… митинг мирный… мы студенты…
– Тише-тише, давай мы тебя поднимем, – сказала Люша, подставляя ей плечо.
Невесомая на вид девчушка оказалась удивительно тяжелой. Пока ковыляли до гостиницы, она продолжала неразборчиво бормотать – про солдат, про какие-то лопаты. За время, что Люша провела с ней на тротуаре, на стоянке перед отелем чудом появилась скорая. Две вспаренные немолодые медички с вытаращенными глазами подхватили студентку. Люша побежала внутрь здания. Любой экспедиционный человек знает, как промыть рану и перебинтовать конечность, да только кто бы мог подумать, для чего ей пригодятся навыки первой помощи этой чудовищной апрельской ночью…
Спать она так и не легла. Опустошенная, зашла через несколько часов к себе в номер. Ополоснула ледяной водой горевшие щеки. Уставилась в зеркало: на скулах зацвел нездоровый багряный румянец, веки набрякли, пониже образовались тяжкие мешки. Люша машинально взяла помадный тюбик, лежавший у раковины, накрасила зачем-то обветренные губы. Жирный розовый пигмент некрасиво забивался в трещинки. Она взяла неразобранную сумку и выписалась из гостиницы – на сутки раньше оплаченного срока. Даже переодеваться не стала.
Весеннее утро выдалось особой пасхальной прелести, хотя до Пасхи оставалась еще пара недель – чистейшей голубизны небо, едва брызнувшие молодой зеленью платаны, желтенькая клейкая шелуха почек на мостовой. Центр по-прежнему был перекрыт. Группами по пять-шесть человек стояли военные. По солнечным улицам под безжалостный звон колоколов церкви Кашвети бродили прохожие. На всю жизнь Люша запомнит их скорбные, будто из могильного мрамора высеченные лица; взгляды, полные гнева и горестного недоумения. Не понимая, куда идти, она отправилась единственно знакомым путем – к тому месту, где вчерашним вечером ее высадил водитель салатовой «Волги» – только сунуться на проспект Руставели уже не решилась.
Такси поймалось на удивление легко. Люша попросила отвезти ее в аэропорт, в прострации рухнула на заднее сиденье. Сомнамбулой доплелась до касс, купила втридорога билет до Ленинграда. Очнулась, лишь когда объявили посадку. Пока поднималась по трапу в самолет, в голове бились, связываясь в тугой болезненный узел, три мысли. Первая – что кударская экспедиция не состоится, ни сейчас, ни через год. Вторая – что отныне она будет ездить с Севой на все фестивали. Третья, не столь оформленная, как две другие, скорее была фатальным предощущением: из-за чьих-то непоправимых начальственных решений незыблемый советский мир сегодня дал уродливую трещину, которая неотвратимо приведет к распаду.
Как известно, Люша не ошиблась. Экспедиции в Кударо прекратились на долгие годы. Новую тему она так и не выбрала, учеба в аспирантуре как-то сама собой заглохла. Денег у университета после развала Союза стало на порядок меньше, настроения на кафедре витали упаднические. Доценты, чтобы прокормиться, возделывали огороды, аспиранты шли в посудомойки, кто посметливее, становились за прилавки. Словом, выкручивались.
С искусством в начале девяностых обстояло не лучше, чем с наукой. Госфинансирование сильно, сильно оскудело. Но Сева был талантлив и маниакально работоспособен, хорошо укладывался в сроки и успел приобрести репутацию безукоризненного производственника. Вдобавок ему, одному из немногих, везло. Скромный Тулонский фестиваль принес Севе первую важную награду, за которой последовали другие, золотые в прямом и переносном смысле. Его проекты снимались на деньги Франции (по программе помощи кинематографистам из Восточной Европы), а когда средств не хватало, выручали частные инвесторы. Коммерсанты жаждали «поиграться в кино» и щедро спонсировали все подряд, правда, порой встревали в процесс со своими, прямо скажем, сомнительными требованиями – например, ввести в сценарий удалого парня с рельефными мышцами и навыками рукопашного боя… Зато идеологическое давление ослабло, радовался Сева. Можно экспериментировать.
Люше случалось бывать с супругом на «Ленфильме». Нравилось наблюдать, как он ведет себя на площадке, спокойно и деловито. Громогласный, с актерами Всеволод разговаривал тихо, почти ласково, добивался выверенности каждого жеста и взгляда. Замечание – всегда с похвалой. Со съемочной группой он общался иначе: лаконично и четко. Больше думал, чем говорил, – не потому, что жалел фраз, а оттого, что знал вред лишних слов, которые, нарастая коростой на шестеренках производственного процесса, рано или поздно стопорили эту сложную киношную машинерию.
Как-то незаметно Люша там прижилась. На съемках есть чем заняться, если быстро соображаешь и не путаешься под ногами. И Люша, светлая голова, врубалась, да еще как: то о ценном реквизите договорится невзначай на перекуре у соседнего павильона, то весь город прочешет в поисках ужасно редкой и позарез нужной оператору лампочки, без которой не воплотить режиссерского замысла, то выхватит в последний момент из кадра забытый актером сценарий.
Вне съемок в их тесноватую «двушку» на Васильевском набивались киношники, а с ними – оголтелые поэты, музыканты и прочий творческий контингент. Небольшая квартирка тряслась, как мексиканский маракас, а в гуще веселья царил хлебосольный Сева, которого все они обожали. Его вообще легко было любить – такого живого, открытого, чуткого к чужому таланту.
Да вот напасть – этот самый творческий контингент надо было кормить. Деньги-то имелись, а в магазинах – пустые полки. Чтобы хоть как-то накрыть три сдвинутых вместе стола, Люша бегала по очередям, выменивала сахарные талоны на сырные, закупала на стихийных рынках мерзлые куриные окорока; в духовке жирные «ножки Буша» становились ватными на вкус, но под водку шли превосходно. Постигла женскую науку закрутки (соления создавали видимость разнообразия закусок). Овладела и мужской – разводить в правильных пропорциях и настаивать на тимьяне и лимоне спирт «Рояль». Даже пресное печеньице навострилась печь из детской смеси «Малыш», единственного продукта, никогда не исчезавшего с прилавков. Завела дружбу с грузчиком Елисеевского магазина и кудрявой буфетчицей из котлетной на Невском. Та мечтала сниматься в кино и вместе с пятью килограммами сосисок всякий раз настойчиво передавала Всеволоду Константиновичу, поигрывая янтарными бусиками, кокетливый привет.