Журналист для Брежнева или смертельные игры
Шрифт:
– Я говорю, ты бываешь в Москве? – повторил я, думая вывести его из похоронного транса. – Я там работаю, в «Комсомольской правде», так что, если будет нужна моя помощь, – запиши адрес. Или так звони – телефон редакции в каждой газете, спросишь меня…
– Угу, – сказал он. – Хорошо. – И пошел вверх по трапу, протянул контролерше билет.
Я обиделся. В конце концов, решил я, шел бы ты к черту. Я – известный журналист, один из лучших очеркистов в стране, мои очерки переводят в европейских, американских и южно-американских газетах и журналах, сам Брежнев включил меня в свою пресс-группу, а тут какой-то Зиялов не хочет со мной разговаривать!
Думая об этом и медленно остывая от обиды, я задремал в своем кресле.
И, наверное, я бы так и не подошел к Олегу Зиялову в Бакинском аэропорту, а получил бы свой рюкзачишко в багажном отделении, взял такси и – будь здоров, бывший школьный знакомый, двенадцать лет тебя не видел, и еще двадцать могу не видеть, но…
Когда мы, пассажиры третьего салона, последними вышли из самолета на пыльно-жаркое летное поле аэропорта «Бины», я понял, что миновать Зиялова я не смогу. В ожидании гроба с покойным дядей Зиялов стоял у багажного отделения, но дело было не в нем. Рядом с ним стояли еще двое – слева какой-то безликий пятидесятилетний тип с полным ртом металлический зубов, а справа…
Та, которая стояла справа, требует, извините, описания с красной строки. Я понимаю, что с точки зрения высокой литературы это может прозвучать пошлостью, банальностью, глупостью – назовите это, как хотите, но если человек влюбляется с первого взгляда, это, конечно же, банально, пошло и глупо, не так ли?…
Ей было года 22, глубокие синие глаза, черные, собранные в тугой узел волосы и необыкновенная стройность во всей тонкой фигуре в стальном летнем костюмчике. Вот и все, друзья мои, ничего больше не могу прибавить, кроме того, что эта фигурка на фоне отдыхающих на летном поле «ТУ» и «ИЛов», будто реклама на дурном аэрофлотском плакате, вошла в мою душу и осталась в ней навсегда, несмотря на все роковые события последующих дней.
Но, видимо, остатки мышления еще не покинули меня, и откуда-то со дна памяти вдруг толчком всплыло большеглазое худющее десятилетнее существо, которое прыгало через скакалку с остановившимися зрачками и считало немыслимое «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…»
И тогда я пошел прямо к ним, к этим губительным синим глазам. Я шагал напрямую через летное поле, вопреки явному нежеланию Олега Зиялова, который стоял подле нее и смотрел на меня почти враждебно. Плевал я на него! Я шагал прямо к ней, к ее глазам, и она уже не могла отвернуться от моего приближения. Я подошел к ним вплотную и сказал ей:
– Я вас знаю. Вы – сестра Олега. Здравствуйте. Меня зовут Андрей. – И протянул ей руку.
Она тревожно взглянула на брата, но он смолчал, и она подала мне руку:
– Аня.
Рука у нее была легкая и прохладная. Я сказал:
– Мы с Олегом учились в одном классе, и я как-то был у вас дома. Вы тогда прыгали через скакалку и считали «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три». Помните?
Она улыбнулась и пожала плечами:
– Я не помню. Но если кто-то прыгал через скакалку, то это я.
Кивнув в сторону самолета, из багажного люка которого летчики уже выгружали гроб, я сказал ей, что «приношу свои соболезнования». При этом я заметил, что Олег, Аня и этот третий, пожилой тип, крутивший на пальце ключи от машины, как-то напряглись, неотрывно следя за гробом. Впрочем, по знаку Зиялова пожилой тут же ушел к грузчикам, а я, помнится, только отметил про себя, что Аня приехала на аэродром встречать покойного дядю не в траурном, как положено, платье, а в легком светлом костюмчике, и это дало мне моральное право открыть свою сумку, вытащить котелок с эдельвейсами и всю охапку этих мохнатых и нежных цветов протянуть ей:
– Аня, это памирские эдельвейсы. Я понимаю, что сейчас не время и не место, но… Надеюсь, я вас увижу еще. – И я повернулся к Олегу. – Я могу тебе позвонить?
– Угу, – промычал Зиялов и взял сестру за руку. Господи, как они были непохожи! Он взял ее за руку и повел к выходу из багажного отделения, вслед за грузчиками, которые вместе с этим бесцветным пятидесятилетним типом несли гроб к выходу. Для них четверых гроб был явно тяжел; похоже, что этот зияловский дядя весил больше ста килограмм. Я локтем тронул Зиялова:
– Давай поможем. Аня, держите, – я передал ей свою сумку.
– Стой! – довольно грубо остановил меня Зиялов.
– Что? Пошли поможем.
Он покачал головой:
– Нет, мне нельзя. – И я вспомнил, что, действительно, по обычаю, близким родственникам не положено прикасаться к гробы усопшего. Но меня это не касалось, я почти насильно всунул Ане свою легкую дорожную сумку, догнал грузчиков и подставил плечо под цинковое днище гроба. Конечно, это было сделано не только и не столько из желания помочь грузчикам, сколько из-за моей влюбленной суетливости и ради возможности быть приглашенным в их дом хотя бы на похороны…
В общем, как бы там ни было, я подставил под днище гроба свое плечо, и мы пронесли гроб через калитку багажного отделения и, направляясь к какой-то машине, вышли на привокзальную площадь, в толпу встречающих, но тут какой-то шестилетний пацан, гудя и растопырив, как самолет, руки, вдруг с разбегу врезался в одного из грузчиков, в переднего левого.
Не столько своим весом, сколько скоростью этот мальчишка выбил грузчика из-под гроба, словно подрубил стойку, и тяжеленный гроб резко наклонился вперед, правый передний грузчик, оставшись один, выпустил гроб, уклонившись плечом в сторону, и гроб тут же грохнул оземь, почти на попа.
Притихшая толпа пассажиров охнула – «Вий ми!», – а гроб, упав, наклонился еще дальше вперед, грохнулся теперь уже боком об асфальт и раскололся по пайке цинкового ребра. Толпа застыла, мы, грузчики, тоже. Казалось, сейчас из расколовшегося гроба выпадет мертвое тело, это было неотвратимо, но… из него вывалились какие-то бумажные пакеты: часть из них лопнула от удара, и маленькие полиэтиленовые, меченные какими-то буровато-маслянистыми пятнами, кусочки пленки величиной с марку просыпались наземь.