Журнальные публикации (сборник)
Шрифт:
Ему почудилось, будто из глубины квартиры его позвали певучим женским голосом: “Моцарт! Моцарт!”. Он не отозвался.
Да и, собственно, не откликаться же на всевозможные случайные оклики. И, как он точно знал, в это время дня, вернее утра, вряд ли могло случиться что-либо очень уж для него соблазнительное, чтобы тут же немедленно и отзываться. Тем более поспешать на любой голос. Скажем, тех же случайных рабочих, починявших просевшие дверные косяки, украдкой взглядывавших на него из-за угла и восклицавших: “Ах, Моцарт! Ах, Моцарт!”. Вот именно что — ах, Моцарт! Нет, нет, он совсем не был высокомерен. Даже, если можно так выразиться, скорее
Что-то за окном привлекло его внимание. Но уже не звуки, а запахи. Ну да, конечно! Это же мясник, поутру с превеликим трудом, со скрипами и постукиваниями отворявший тяжелые деревянные, окованные по краям и крест-накрест мощными железными полосами ставни окон своего благоухающего заведения. Моцарт втянул воздух и зажмурился. Тонкие ноздри от резкого вдыхаемого потока воздуха даже как будто слиплись, сомкнулись. Легкое ощущение легкого удушья! Но не серьезного — запахи стоили того.
Моцарт приподнял голову и оглянулся — ничего особенного. Ничего непривычного. Знакомая комната, место его постоянного пребывания и долгих мечтательных размышлений. Раньше он обитал в другой, дальней и темной. А с недавнего времени стал предпочитать эту.
Задумался.
Представился прозрачный летний сад, что неподалеку, налево, сразу за углом их невысокого дома. Редкие крепкие деревья, покрытые корявой и жесткой шкурой. Пустынное пространство между ними, насквозь продуваемое солнечными потоками. Июньскими. Июльскими. Даже облюбованная им тень под раскидистой яблоней была словно разбавлена, как молоком, нескончаемо набегавшими волнами этого искрящегося света. От легкого шевеления листвы все словно плыло и никак не могло остановиться, замереть, укрепившись в приуготовленных пазах и замках.
Он представил себя лежащим под деревом, закинувшим голову в густо синеющие или, наоборот, блекло выцветшие, не определяемые по глубине и высоте небеса. Чуть пониже самих небес пробегали необременительные облака. Однако Моцарт не мог понять сгустков белых волокон даже вот в этой кажущейся их необременительности. Куда они? Зачем? Тебя не спросили! — усмехался он своей странной, столь ему не свойственной претенциозности. И замирал, жмурясь.
Пропадал.
И снова возвращался к рутинной обыденности. От кухни доносился не очень-то и приятный, даже раздражающий запах иноземного кофе. Это было не его. Не его — и все тут. Да ведь Моцарта и не приглашали к сей трапезе.
Послышались поспешные шаги, копошение в прихожей. Надевание туфель. Хлопнула входная дверь. Служанка поспешила куда-то за чем-то. Может, как раз к той самой мясной лавке, озаботясь приближающимся обедом или, пуще того, — предстоящим вечерним приемом. Хотя, как ему припоминалось, мяса оставалось достаточно от вчерашних запасов. Ну, да ей виднее. Моцарт напрягся, но не смог припомнить ничего конкретного по поводу предстоящего вечера. Ожидаемый шумный наплыв гостей вряд ли мог его порадовать. Хотя, возможно, его беспокойство по этому поводу было и преждевременно.
Тем не менее, сейчас на какое-то время он остался один в пустующей квартире. Звуки детского музицирования смолкли задолго до исчезновения служанки. Когда же это девочка-то успела ускользнуть?
— Эка, пропустил, — заметил про себя Моцарт и помотал кудлатой головой.
Он снова впал в некую
Наконец приподнялся. Ну, понятно, еще раз потянулся. Вскочил на ноги и так энергично встряхнулся, что все поплыло перед глазами от резкого движения. Постоял. Пришел в себя. Огляделся и поплелся на кухню. Непритворенная дверь легко поддалась. Но со скрипом.
На кухне было так же светло. Даже еще светлее, если не сказать — ослепительнее. Моцарт снова зажмурил глаза.
Постоял в дверном проеме, оглядывая тесное пространство, плотно заставленное столами, многоярусными шкафами и плитой. Тут ему было все знакомо. Буквально все. Он, не торопясь, выпил молока, облизался и вскочил на прочный, основательный, хорошо срубленный-слаженный просторный кухонный стол, покрытый поблекшей от времени и интенсивного употребления клеенкой. В центре она выцвела и вытерлась абсолютно, но по свисающим краям все еще сохраняла нехитрый и грубоватый деревенский узор в стиле греческого меандра. Моцарт знал этот стиль. Вы, конечно, можете удивляться (а чуть позднее взаправду удивитесь!), но он действительно знал.
Теперь надо было решить. Выбор ему представлялся не то чтобы уж очень обширный. Скорее рутинный. Можно было оставаться в доме и весь день предаваться медитациям, растворяясь в обволакивающем облаке уюта и многочисленных признаках обитаемого пространства. А можно было, не теряя ни минуты, сигануть в окно, благо этаж невысокий. К тому же прямо внизу, как раз под этим местом, весьма удачно располагалась разрыхленная клумба, смягчавшая прыжок. Моцарт глубоко задумался, застыв на выпрямленных ногах и легко пошевеливая хвостом.
Да, я забыл сказать, что Моцарт — это кот. Поминал ли я это раньше? Да? Нет? Не припомню.
Так вот.
Был он вполне приятным, упитанным и незлобивым существом кошачьей породы. А что?
Ведь тот же Бетховен — пес. Огромный, лохматый, на крупных мягких лапах. Мягких-то мягких, но сухое постукивание когтей по паркету за километры извещало о его незлобном приближении.
“Да, явный ущерб природе, — думал Моцарт. — Когти-то не убираются. Хотя и с такими вполне комфортно можно проживать. Ведь живет же. А в принципе — ничего, неплохое, вполне терпимое животное. Несколько вонючее, но не вредное. Хотя Моцарт-то мог к нему подобраться совсем неслышимо. Но у того взамен обоняние. Унюхал бы. Так на так и выходит. Одно стоит другого. Вот и имя у него подходящее — Бетховен. Нечто такое лохматое, тяжелое, неговорливое”, — думалось Моцарту.
Глюк же, между прочим, но только с маленькой буквы (для тех, кто не знает), — нечто зависшее или неожиданно, страшно и удручающе выскочившее на экран компьютера. И вовсе не думающее исчезать, уходить или растворяться в тех же пространствах, откуда, незваное, явилось — мука и душевная маята! Отсюда и глагол — глючить. То есть выскакивать из неких неухватываемых таинственных компьютерных глубин. Недаром предки оборонялись от всего подобного, внешнего, чуждого и неведомого всякого рода магическими обрядами, длительными ритуалами, охранными узорами да орнаментами. Вроде, помогало. Ну да это не по моцартовской части. Он и сам, если уж рассуждать глобально, — часть этой вышеназванной внешней чуждости, временно притворившейся внутренней и свойской. Но лично, сам по себе, Моцарт, конкретно, никем не притворялся. Он был как был. Ну, это понятно. Никому объяснять, надеюсь, не надо.