Жут
Шрифт:
– Да, и достиг соленого озера – Шотт-эль-Джерида. Там он застрелил нашего проводника, отца Омара – теперь тот едет с нами, чтобы отомстить убийце. Потом мы снова настигли его, но ему опять удалось уйти от нас; теперь же ему это не удастся.
– Теперь, теперь? Так он здесь?
– Конечно! Это тот самый Хамд эн-Наср, правда, на самом деле зовут его Хамд эль-Амасат.
– О Небеса! Неужели это возможно? Хамд эль-Амасат – это убийца моего брата и его сына?
– Да. Халеф был там и все видел. Он мог бы тебе рассказать.
Хаджи
Тем временем мы мчались галопом по плато; но вот показались поросшие лесом вершины, мы поехали медленнее. Когда я обернулся, то увидел, что Халеф, Галингре и Омар едут вместе, обсуждая роковую историю. Я держался чуть впереди; мне мало было радости вынашивать с ними планы мести.
К этому времени стало смеркаться, и уж совсем стемнело, когда мы начали спускаться по крутому склону в долину, где протекала Йоска, и увидели впереди огни Пахи.
Первый дом, встреченный нами, вовсе не был домом. Было бы преувеличением даже назвать его хижиной. Сквозь дыру, которая именовалась окном, сверкало пламя очага. Я подъехал ближе и окликнул хозяев. На этот крик в оконном проеме показалось что-то круглое и толстое. Я бы принял это за пучок пакли или сена, если бы из этого вороха не донесся человеческий голос:
– Кто там снаружи?
– Я чужеземец и хотел бы задать вопрос, – ответил я. – Если хочешь заслужить пять пиастров, выходи!
– Пя… пя… пять пиастров! – воскликнул этот заросший волосами мужик, обрадованный такой огромной суммой. – Сейчас я иду, сейчас! Подождите! Не убегайте от меня!
Потом он появился в дверях – маленький, тощий, кривоногий кретин с невероятной головой.
– Ты не один? – спросил он. – Вы ведь мне ничего не сделаете? Я нищий, очень нищий человек – я деревенский пастух.
– Не беспокойся! Если ты нам поможешь кое-что узнать, получишь целых десять пиастров!
– Де… де… де… десять пиастров! – изумленно воскликнул он. – О Небеса! Мне хозяин за год дает десять пиастров, да еще кучу пинков в придачу.
– За что?
– За то, что я пасу его овец.
– Значит, он человек злой и скупой?
– Нет, совсем нет. Просто он больше любит хвататься за плеть, чем за кошелек, а когда дает мне еду, то я получаю лишь то, что другие не хотят.
Я расспросил его о хозяине, потому что подумал, что Жут мог заглянуть к нему. Сам пастух был вовсе не молод, но выглядел слабоумным и потому в нем сквозило что-то совсем детское. Быть может, у него я мог выведать больше, чем у других.
– Ты, наверное, пасешь овец всей деревни? – осведомился я.
– Да, и каждый дает мне еду на день, мне и моей сестре – той, что сидит у огня.
– Так вы всегда живете в деревне и никуда не выбираетесь?
– О, нет, я ухожу, часто далеко ухожу, если нужно перегнать овец на продажу. Вот какое-то время назад был в Ругове и даже добрался до Гори.
Мы направлялись в Гори. Мне стало интересно.
– В Ругове? – спросил я. – У кого?
– Был у Кара-Нирвана.
– Так ты его знаешь?
– О, его знает каждый! Я его даже сегодня видел, и моя сестра тоже – та, что сидит у огня.
– Ах, так он был здесь, в Пахе?
– Да, он хотел ехать дальше. Он взял у хозяина оружие, потому что с собой у него ничего не было.
– Откуда ты это знаешь?
– Я видел это.
– Зато ты не слышал, о чем он говорил с хозяином!
– Ого! Все я слышал, все! Хоть мне не полагалось это знать, да я подслушал. Я же умный, очень умный, и моя сестра тоже – та, что сидит у огня.
– Можно глянуть на нее?
– Нет.
– Почему же?
– Потому что она боится чужих. Она бежит от них.
– От меня ей незачем бежать. Если я гляну на нее, то дам тебе пятнадцать пиастров.
– Пят… надцать… пи… астров! – повторил он. – Я ее сейчас позову и…
– Нет, не зови! Я войду в дом.
Быть может, этот странный человек знал то, что мне хотелось узнать. Я быстро соскочил с седла, не давая ему времени опомниться и подтолкнул его к двери. Затем последовал за ним.
В какую же дыру я угодил! Хижина была сложена из глины и соломы; полкрыши крыто соломой. Над другой половиной дома нависало небо. Солома подгнила и свешивалась мокрыми пуками. Два камня образовывали очаг, на котором горел огонь. На очаге был водружен еще один камень; на нем стоял большой глиняный горшок без крышки. Вода кипела; оттуда торчали две голые лапки; это были лапки животного. Рядом стояла девочка и помешивала в горшке сломанной рукояткой кнута. Две лежанки, тоже из подгнившей соломы, являлись единственной утварью.
И что это были за люди! Пастух впрямь казался кретином. Его тщедушное тело было облачено в штаны, у которых одна штанина отсутствовала полностью, а другая – наполовину. Низ живота был обвязан платком; торс остался голым, если не причислять к одежде грязь, образовавшую толстую корку. Его громадная голова была украшена на удивление крохотным носом-горошиной, ртом до ушей, синюшными щеками и парой совсем невообразимых глазенок. Корона, венчавшая эту главу, состояла из всклокоченных волос, перед которыми меркнет любое их описание.
Сестренка была ему под стать, и одета она была так же скудно, как он. Единственное различие между ними заключалось в том, что она сделала очень неудачную попытку заплести свои космы в косичку.
Когда она увидела меня, то громко вскрикнула, бросила кнутовище, поспешила спрятаться за лежанку и так забилась в солому, что виднелись лишь черные, как сажа, ноги.
На сердце у меня защемило. И они называются людьми!
– Не убегай, Яшка! – сказал ее брат. – Этот господин даст нам пятнадцать пиастров.