Жюльетта
Шрифт:
Потом, обращаясь к обоим либертенам с необыкновенной страстностью, которая делала её ещё прекраснее, Клервиль добавила:
– О, жестокие мужчины! Можете сколько вашей душе угодно истреблять женщин – мне наплевать, лишь бы я могла за каждую из них замучить десяток ваших собратьев.
На том мы и расстались. Нуарсей и Бельмор вернулись в женский сераль, и только позже мы узнали, что они растерзали ещё дюжину жертв самого разного возраста и самыми разными способами. Мы же, вместе с Клервиль, остались в серале, населенном мужским полом, и не вышли оттуда, пока не совокупились по нескольку десятков раз каждая и не совершили немало жестокостей, о которых нет смысла рассказывать, так как вы достаточно хорошо знаете такие вещи.
Через несколько дней после развлечений, которыми мы наслаждались в клубе вместе с Бельмором и его другом, любезный президент Братства сказал мне, что Клервиль была права, когда уверяла его, что он не будет разочарован, познакомившись со мной; и граф, сказочно богатый человек, предложил мне пятьдесят тысяч франков в месяц всего лишь за два
Не считая Нуарсея и Сен-Фона, я знала немногих мужчин, столь развращенных как граф Бельмор. Все в нем было развращено до крайности: и темперамент, и вкусы, и принципы. Его необыкновенно злодейское воображение не давало ему покоя и заставляло его придумывать вещи, превосходящие по чудовищности все, что я до сих пор видела, о чем слышала и втайне мечтала.
– Богатое воображение, которым ты восхищаешься во мне, Жюльетта, – сказал он мне однажды, – это как раз то, что покорило меня в тебе: я редко встречал в женщине столько сладострастия, столько фантазии и энергии, и ты, наверное, заметила, что самые сладкие удовольствия я получаю с тобой в те минуты, когда каждый из нас дает полную свободу своей фантазии, когда мы оба стремимся к таким мерзким утехам, которые, к сожалению, осуществить невозможно. Ах, Жюльетта, как восхитительны удовольствия, рождающиеся в воображении, и как счастлив тот, кто неотступно следует за его прихотливыми образами! Да, милый ангел, как жаль, что людям не дано знать, что бурлит, что рождается у нас в голове в минуты высшего, неземного вдохновения, когда наши страстные, пылающие души погружаются в пучину самой гнусной похоти! Какие восторги мы испытываем, когда, возбуждая друг друга, творим призраков, которые начинают плодиться сами до бесконечности, как неистово мы ласкаем, как лелеем и холим их, окружаем множеством отвратительных подробностей! Вся земля в нашей власти в такие чудные мгновенья, ни одна живая тварь не смеет противиться нам, и каждая из них по-своему доставляет нам удовольствие, каждая утоляет одну из бесчисленных прихотей нашего кипящего воображения. Мы опустошаем планету и вновь заселяем её новыми тварями, и опять приносим их в жертву; мы способны на любое злодейство, и мы совершаем их, не пропуская ни одного; мы порождаем бесчисленные ужасы и умножаем их во сто крат, все самые чудовищные злодеяния в мире, внушенные самыми мрачными духами ада и тьмы, меркнут перед теми, что зреют в нашей голове… «Счастливы люди, – сказал Ламеттри, – которые благодаря своему безудержному воображению постоянно живут предчувствием удовольствий!» Знаешь, Жюльетта, порой мне кажется, что самая безумная реальность недостойна образов, в которые мы её облекаем, и я думаю, что мы получаем много больше наслаждения от того, что мы не имеем, нежели от того, что держим в руках: вот твой божественный зад, Жюльетта, я могу трогать его, любоваться его красотой, но воображение моё – творец, более вдохновенный, чем Природа, и мастер, более искусный, чем она, – рисует мне другие зады, которые ещё прекраснее твоего, и моё удовольствие, испытываемое от этой иллюзии, стократно превосходит то, что готова предоставить мне живая реальность. Красота, которую ты мне предлагаешь, – всего лишь красота, а воображение предлагает мне настоящее великолепие; с тобой я могу делать только то, что доступно любому другому смертному, а с предметом, рожденным в моём мозгу, я сделаю то, что не приснится и богам.
Неудивительно, что с таким воображением граф оказывался во власти необыкновенно сумасбродных порывов; я знала очень мало людей, которые творили бы свои сумасбродства с подобным совершенством и изяществом. Однако мне ещё многое надо рассказать вам, поэтому я не буду останавливаться на всех ужасах, которые мы совершили вместе с моим новым покровителем, не буду описывать, как безгранично мерзки и жестоки были наши дела, и любая ваша фантазия на этот счет будет недалека от истины.
Между тем истекли четыре месяца с того дня, как я оказала своему отцу честь разделить с ним ложе; в тот критический момент я, скорее в шутку, обронила, что боюсь, как бы он не сделал мне ребёнка. Страхи мои оказались не напрасны – опасения мои стали свершившимся фактом, и надо было принимать срочные меры. Я посоветовалась с известной акушеркой, которая, не будучи обременена никакими предрассудками в таких вопросах, без лишних слов, проворно ввела длинную, остро заточенную иглу в мою матку, наощупь нашла зародыш и проткнула его без боли и без особых хлопот; это средство, более надежное и безопасное, чем можжевельник, плохо действующий на пищеварение, я рекомендую всем женщинам, достаточно мудрым, чтобы больше заботиться о своей фигуре и своем здоровье, нежели о каких-то молекулах организованной спермы, которая со временем созреет и сделает невыносимым существование той, что взлелеяла её в своем чреве. Так я с корнем вырвала жалкий росток добродетели, брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
– Я только что узнала адрес одной необыкновенной женщины, – призналась мне однажды Клервиль. – Мы должны навестить её; она – гадалка и, кроме того, готовит всевозможные яды на продажу.
– Она дает рецепты своих зелий? – заинтересовалась я.
– За пятьдесят луидоров.
– Как вы думаете, они надежны?
– Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
– Тогда непременно надо побывать у неё. Мне давно не дает покоя мысль отравить кого-нибудь.
– Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так приятно сознавать, что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
– Тем более, приятно положить конец этой жизни посредством яда, – с воодушевлением подхватила я. – Я уже предвкушаю это наслаждение; дотроньтесь до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне под юбку.
– Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую твоему воображению. Но послушай, Жюльетта, – неожиданно нахмурилась она, – ты, кажется, говорила, что– Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
– Ну и где же она?
– Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить ещё.
– Ты хочешь сказать, что использовала их?
– Все до капли.
– По заданию министра?
– Да, треть была использована по его усмотрению, остальные пошли на мои прихоти.
– Наверное, для мщения?
– Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
– О, прелесть ты моя!
– Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах, которые совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую я испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем, переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным. Разумеется, и детям также – им в первую очередь. Потом я возвращалась туда, чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с которым накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости, кровь сильнее бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне приходилось прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая, несомненно, для каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных, вознаграждала мой поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который идиоты считают её оскорблением.
– Это вполне естественно, дорогая, – заметила Клервиль. – Ведь принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама, абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву, только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы обнаруживаем, что зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и волнение в нашей нервной системе, что это волнение неизбежно вызывает похоть, тогда все возможные способы причинять боль становятся для нас средством испытать наслаждение, и, начав с довольно невинных проказ, мы вскоре доходим до чудовищных злодейств. Нами движут одинаковые причины, только приходим мы к этому разными путями: Природа, или, скорее, пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но неуклонный прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в конце концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство, которое таит в себе ещё большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что ты превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, моё воображение богаче, чем твоё, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
– Чем же богаче ваше воображение? – прервала я свою подругу.
– Я бы хотела, – серьезно отвечала Клервиль, ничуть не рассердившись, – придумать такое преступление, последствия которого, даже после того, как я совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я жива, в любой час дня и ночи, я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то страдания, чтобы это страдание могло шириться и расти, охватить весь мир, превратиться в гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я продолжала существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
– Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше всего подойдет то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением, через посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают, как быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она может вызвать, так как – и мы с вами прекрасно это знаем, – степень злодейства прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который оставил ей Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив себя пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч. Если каждый развращенный им ребёнок, когда вырастет, хотя бы на одну четверть усвоит уроки учителя – а на меньшее рассчитывать не приходится – и будет развращать такое же количество юных душ, что вполне возможно, к тому времени, когда истекут указанные тридцать лет, пороком будет охвачено два поколения, и на земле будет минимум девять миллионов человек, развращенных лично им и, ещё в большей мере, идеями и примерами, которыми он засеял свою пашню».