Жюльетта
Шрифт:
– А как это будет происходить?
– Это бывает так: отец захочет отстегать розгами человека, якобы претендующего на девственность дочери, тот, конечно, протестует против порки, отец начинает его уговаривать, тот отказывается, потом, потеряв терпение, хватает трость и устраивает старику хорошую взбучку и в самом её разгаре спускает свое семя на ягодицы девочки. Ну, а папаша ползает на карачках и жадно слизывает жидкость, потом впивается зубами в задницу своего обидчика и кончает сам.
– Какая-то мудреная страсть, – покачала я головой. – А какую бы роль могла играть во всем этом я?
– За те удары, которые он получит, отец отыграется на тебе. Ты отделаешься незначительными царапинами, парочкой синяков и получишь сто луидоров.
– Продолжайте, мадам, продолжайте. Вы ведь знаете, что сегодня у меня нет времени.
– Хорошо, у нас осталось двое. Посмотри
Наконец, последняя наша дама не замужем. У неё большие претензии, она – одна из наших самых известных скромниц; если хоть один мужчина на людях осмелится признаться ей в любви, я уверена, что она закатит ему пощечину, а здесь, в моём уютном гнездышке, она платит бешеные деньги за то, что ей прочищают трубы по пятьдесят раз на месяц.
Ну и как, Жюльетта, нужны ли ещё примеры? Или достаточно этих, чтобы ты решилась?
– Я думаю, вы меня убедили, мадам, – ответила я. – Впредь я буду заниматься этим делом ради своего удовольствия и ради денег тоже и не побрезгую ничем из того, что вы мне предложите, но с одним условием: претендент на мои ласки должен выложить, как минимум, пятьдесят луидоров.
– Пятьдесят? Хорошо, дорогая, ты получишь свои пятьдесят монет за один сеанс, можешь не беспокоиться! – воскликнула Дювержье, преисполненная радостью. – Мне нужно было только твоё согласие. А деньги? С ними не будет никаких проблем. Только будь умницей, будь послушной, нежной, никогда не говори «нет», и я осыплю тебя деньгами.
Между тем время шло, и, обеспокоенная тем, что Нуарсея может насторожить моё долгое отсутствие, я поспешила домой, хотя самым искренним образом была огорчена, что не смогу понаблюдать за этими красотками в деле и тем более участвовать в нем вместе с ними.
Мадам де Нуарсей не без неудовольствия приняла соперницу, поселившуюся в её доме. Грубый и повелительный тон, каким её супруг наказал ей безусловно повиноваться мне, вовсе не заставил её примириться с моим присутствием: не проходило и дня, чтобы она не проливала горьких слез печали и зависти, потому что меня обустроили намного лучше, чем её, лучше обслуживали, вкуснее кормили, роскошнее одевали, в моём распоряжении была карета, между тем как ей лишь иногда позволялось пользоваться каретой мужа; и неудивительно, что эта женщина меня возненавидела. Однако несмотря на её ко мне отношение я пребывала в совершённой безопасности, прекрасно зная, что за мной стоит мощный интеллект и авторитет хозяина.
Вряд ли стоит подчеркивать, что не любовь двигала Нуарсеем. Он ценил моё общество потому, что в его глазах я была поводом и средством совершать преступления; мог ли он, со своим дьявольским воображением, иметь какую-то иную причину держать меня при себе? Разгул этого негодяя был организован с размахом. Каждый день – и ничто не могло нарушить этот ритуал – Дювержье поставляла ему по одной девственнице, чей возраст, согласно его строжайшему требованию, не должен был превышать пятнадцати лет и быть не менее десяти. За каждую из них он платил сотню монет, и в соглашении, помимо всего прочего, оговаривалось, что если Нуарсей увидит – и докажет это, – что товар не совсем свежий, Дювержье выплачивает ему двадцать пять луидоров в виде неустойки за нарушение контракта. Несмотря на все эти предосторожности мой собственный пример доказывает, до какой степени он мог обманываться, и я предполагаю, что такое случалось нередко. Этот распутник занимался своим любимым делом, как правило, во второй половине дня; кроме него присутствовали четверо: два молодых педераста, мадам де Нуарсей и я, и каждый день его чувствительная и несчастная жена была жертвой тех пикантных и необычных упражнений, о которых я уже рассказывала. Затем помощников выгоняли, и мы с хозяином ужинали вдвоем; обыкновенно он -напивался до беспамятства и заканчивал тем, что засыпал у меня на руках.
Я должна сознаться, друзья мои, что мне уже давно не терпелось проверить теории Дорваля на практике; от нетерпения у меня чесались руки: мне во что бы то ни стало требовалось украсть. Однако надо было все обдумать как следует: в своих способностях я не сомневалась, но нужен был объект, на котором я могла бы испытать их. Здесь, в доме Нуарсея, для этого были чрезвычайно благоприятные условия: его доверие ко мне было настолько же полным, насколько велико было его состояние и безумны его прихоти. И я могла в любой день и в любую минуту прибрать к рукам десять-двенадцать луидоров так, что он бы и не заметил их пропажи. Но в силу какой-то игры воображения, какого-то странного расчета, благодаря ощущению, которое я и сама не смогла бы объяснить, у меня не было желания причинить зло человеку, который был так же испорчен, как и я. Может быть, все дело в так называемой воровской «этике или взаимном уважении, которое имеет место среди воров, – не знаю, но во мне это сидело крепко. Была и другая причина – и весьма важная: да, я хотела украсть, но так, чтобы моей жертве стало от этого очень плохо, вот какая мысль бродила у меня в голове. Ну а какое преступление должна была я совершить, чтобы по-настоящему сделать Нуарсею больно? Я и без этого считала своей всю его собственность, какой же смысл воровать у самой себя? Поэтому ограбить Нуарсея значило бы повторно присвоить свое собственное богатство, а в этом нет ни малейшего намека на настоящее воровство. Одним словом, будь Нуарсей обычным добропорядочным человеком, я бы обобрала его до нитки, но он был исчадием порока, и я его уважала за это. Вы ещё услышите, как я была ему неверна, и, быть может, удивитесь, почему глубокое уважение к этому человеку не мешало мне удовлетворять свою похоть на стороне, но распутство – это всё-таки совершенно особая область, недоступная пониманию ограниченных умов, и между моими принципами и неверностью нет ни тени противоречия. Я любила Нуарсея за его либертинаж и за его ум, но я ни в коей мере не была пленницей его личности и не считала себя настолько к нему привязанной, чтобы хранить ему верность. Я была молода и честолюбива и смотрела далеко вперед: чем больше я узнавала мужчин, тем выше были мои шансы найти лучшего, чем Нуарсей. И даже если мне не повезет в этом, сотрудничать с Дювержье было все равно выгодно, и я не могла терять деньги во имя идиотского рыцарского чувства к Нуарсею, в котором, ни внутри, ни снаружи, ничего рыцарского не было и в помине. Взвесив все соображения, я, как вы легко догадаетесь, приняла предложение, которое получила от Дювержье через несколько дней после той встречи.
Праздник сладострастия должен был происходить в доме одного миллионера, который не отказывал себе ни в каких радостях жизни и расплачивался звонкой монетой с послушными созданиями, приносимыми в жертву его чудовищным прихотям. Однако, как бы обширны ни были познания человека в вопросах распутства, оно постоянно приберегает для нас сюрпризы, и невозможно предсказать, до какой степени может опуститься человек, который подчиняется лишь чудовищным порывам, подстегиваемый безграничной порочностью.
В дом этого Креза меня сопровождали шестеро самых талантливых воспитанниц мадам Дювержье, но поскольку из всей компании я была самым лакомым кусочком, все его внимание сосредоточилось на мне, а мои подруги должны были исполнять обязанности жриц на ритуальной церемонии.
Мы добрались до места, и нас сразу ввели в комнату со стенами, обитыми коричневым атласом – без сомнения, цвет и материал обивки выгодно подчеркивали белизну тел наложниц, которые служили здесь своему султану; сопровождающая нас женщина приказала нам раздеться. Она набросила на меня полупрозрачный черно-серебристый халат, и этот костюм ещё больше выделил меня из всех прочих; в таком одеянии мне было ведено лечь на диван, остальные стали подле, покорно ожидая распоряжений, и из этих приготовлений я поняла, что буду исполнять в оргии главную роль.
Вошел Мондор. Это был семидесятилетний коротышка, толстый, с пронзительным маслянистым взглядом. Он оглядел моих подруг, бросив каждой короткий комплимент, потом приблизился ко мне и сказал несколько одобрительных слов, уместных разве что в устах работорговца.
– Очень хорошо, – обратился он к своей помощнице, – если юные дамы готовы, я полагаю, мы можем начинать.
Сладострастный спектакль состоял из трёх действий: сперва, пока я губами, языком и зубами старалась пробудить от глубокого сна активность Мондора, мои партнерши, разбившись на пары, принимали самые соблазнительные лесбийские позы, которые созерцал Мондор; ни одна из них не была похожа на другую, и все девушки находились в постоянном движении. Постепенно три пары слились в один клубок, и шестеро лесбиянок, которые специально репетировали несколько дней, составили самую оригинальную и самую сладострастную группу, какую только можно себе представить. Прошло уже полчаса наших усилий, а я только теперь начала обнаруживать слабые признаки пробуждения нашего старца.