Зигзаг
Шрифт:
Сосны на берегу стояли с красными стволами, искорёженными ветром. Рисунок хвои на фоне сероватого неба напоминал японские открытки.
Днём поехали в Домский собор. Слушали «Реквием» Моцарта. В первой части Ирина отвлекалась, смотрела по сторонам: на Стены Домского собора, на хористов, которые казались ей ровесниками собора, каждому лет по семьсот, и даже молодые, стоящие в сопрано, выглядели так, будто их вытащили из сундука с нафталином. Ирина
Ирина слегка удивилась и слегка обиделась. Но вдруг забыла и удивление и обиду. Хор запел «Лакримоза». И это уже не шестьдесят разных людей пели по нотам. Это тосковал Моцарт. Его «божественное Я». Душа взметнулась и задохнулась. Ирина заплакала. Слезы шли по щекам, и вместе с ними как будто уходила боль из сердца. Поэтому слезы становились солёные, а сердце лёгким.
Вечером этого же дня они вернулись в Москву.
Он довёл её до дверей и снял шапку.
— Вам лучше? — спросил Он.
— Конечно, — сказала Ирина. — Раз существует море, Моцарт и вы, значит, жить не только нужно. Но и хорошо.
Он поцеловал ей руку и пошёл вниз по лестнице.
Ирина стояла и смотрела, как на белых ступеньках, засыпанных извёсткой, остаются его следы, похожие на гигантские бобы.
Он доехал на метро до станции «Юго-Западная». Потом на автобусе до остановки «44 квартал». Потом на лифте до своей двери. Отворил дверь своим ключом.
В прихожей стояла его жена с годовалой дочкой на руках. И дочка и жена были одинаково круглолицы, одинаково нечесаны, с вихрами во все стороны, и походили на обаятельных дикарей.
— Опять в зигзаг ходил? — спросила жена и устремила на него свои глазки, маленькие и круглые, похожие на шляпки от гвоздей.
Он не ответил. Раздевался молча.
Под «опять» жена подразумевала его предыдущий бросок в Сибирь, на Бийский витаминный завод. Кому-то срочно понадобилось облепиховое масло, и Он, естественно, выступил в роли волшебника.
— Тебе нравится поражать, — сказала жена. — Показушник несчастный. А я тут одна с ребёнком… Кручусь как собака на перевозе.
Он посмотрел на жену, пытаясь представить, как ведёт себя собака на перевозе, и вообще: что такое перевоз. Наверное, это большая лодка или баржа, на которой люди
— Ты не права, — мягко сказал Он. — Ты моя собака. А я твой хозяин. Ты это знаешь.
— Все равно, — сказала жена. — Я устала. Ты хочешь сделать счастливым все человечество, а для меня ты не делаешь ничего. Для меня тебе лень. И скучно.
— А что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Хотя бы вынеси ведро. У меня уже мусор не помещается. Я его четыре раза ногой утрамбовывала.
— Но разве ты не можешь сама вынести ведро? — удивился Он. — Ты же видишь, я устал.
Он сел в кресло, снял очки и закрыл глаза.
Жена посмотрела на него с сочувствием.
— Я ничего не имею против твоих чудес, — сказала она. — Пусть люди с твоей помощью будут здоровы и счастливы. Но почему за мой счёт?
Он открыл дальнозоркие глаза.
— А за чей счёт делаются чудеса в сказках?
Жена подумала.
— За счёт фей, — вспомнила она.
— Ну вот. Значит, ты — моя фея.
Жена хотела что-то ответить, но пока собиралась с мыслями, он заснул. Он действительно устал.
Фея уложила дочку. Потом уложила мужа. Потом вынесла ведро. Потом вымыла посуду. Потом сварила макароны, чтобы утром их можно было быстро разогреть.
Младший научный сотрудник Ирина Дубровская проснулась в понедельник, в половине восьмого утра, и, глядя в потолок, стала соображать: было «вчера» в её жизни или не было? С одной стороны, она помнила так явственно и вкус взбитых сливок, и рисунок еловой ветки на сероватом небе, что этого не могло не быть. Это, конечно же, было. А с другой стороны, — никаких реальных следов, даже самолётной бирки на чемодане. И вдруг она вспомнила следы на лестнице.
Ирина вскочила с постели, побежала в прихожую, распахнула дверь на лестницу и… Так бывает только в детстве, когда прибежишь домой из школы, войдёшь в комнату — а в углу ёлка. Или бредёшь по лесу по утоптанной тропинке, и вдруг — белый гриб.
Никаких следов не было. Ни следов. Ни извёстки. Ни ремонта. Ремонт окончился, и рано утром тётя Маша чисто вымыла лестницу. Шашечки на полу были ярко-рыжие и по цвету совпадали с плинтусами. Плинтуса — рыжие, стены нежно-зеленые, потолки — голубовато-белые.
Лестница была праздничная, как ёлка, неожиданная, как белый гриб. И казалось: так будет всегда и никогда не будет по-другому.