Зимний лагерь
Шрифт:
— Тридцать девять и четыре, — сказала она. — Тебе надо лежать.
Потом учительница спросила, не хочет ли он есть. «Нет», — ответил он. Тогда — пить, при температуре надо пить. Николя попил, затем снова ускользнул в тепло, в сладкое и насыщенное оцепенение жара. Он опять стал играть с черным шаром. Позже его разбудил телефонный звонок. Учительница пришла так быстро, как будто ждала этого звонка в коридоре. Она тихо поговорила несколько минут, глядя с улыбкой на Николя, потом положила трубку, опять села на край кровати, чтобы снова померить температуру и еще раз дать ему попить. Она тихо спросила, случалось ли ему раньше выходить на улицу ночью, не отдавая себе в этом отчета. Он ответил, что не знает, и она пожала ему руку, как бы давая понять, что такой ответ ее устраивает, что удивило Николя и в то же время вызвало у него чувство удовлетворения. Еще позднее он услышал шум автобусного мотора на площадке и веселый галдеж класса, вернувшегося с урока катания на лыжах. По лестнице забегали, были слышны крики и смех. Учительница попросила не шуметь, потому что Николя болен — он улыбнулся и закрыл глаза. Он любил болеть, быть в жару, отталкивать черный шар в тот самый момент, когда он накатывал на него, чтобы раздавить. Не зная, откуда долетали до него — извне или из его собственного тела — эти странные шумы, гул и потрескивания, он любил их. Ему нравилось, что о нем заботились, ничего не требуя взамен, кроме согласия принимать какие-нибудь лекарства. Он провел чудесный
— Я хотела передать трубку Николя… — начала говорить учительница и тотчас поспешила добавить, увидев умоляющее выражение его лица, — … но он только что уснул.
Николя с благодарностью улыбнулся ей, прежде чем снова свернуться калачиком в постели, извиваясь всем телом, уткнуть лицо в подушку и улыбаться теперь уже только самому себе.
18
Николя хорошо выспался, и новый день начался с ощущения полного блаженства. Утром Патрик заглянул в кабинет и с заговорщической улыбкой нефтяного короля сказал, что пора бы и перестать монополизировать учительницу — выпало так много снега, что и речи не может быть о том, чтобы лишать ее удовольствия покататься на лыжах, а поскольку оставлять его одного в шале тоже нельзя, то он пойдет с ними. Испугавшись, что его заставят ходить на лыжах, Николя хотел сослаться на то, что плохо себя чувствует, но Патрик уже начал его одевать, то есть натягивать поверх пижамы несколько слоев теплой одежды, которые делали его похожим на бибендома [3] . После этого он объявил: «Последний слой!» — и, положив бибендома на кровать, накрыл его одеялом, завернул и поднял сверток, из которого выглядывали только глаза Николя. С этим грузом он спустился по лестнице и демонстративно вошел в большой зал, где ученики уже убрали после завтрака со столов и готовились уходить. «А вот мешок грязного белья!» — пошутил Патрик, и Мари-Анж рассмеялась. Все окружили их. На руках у Патрика Николя чувствовал себя так, будто залез на дерево, ища спасения от набежавшей стаи волков. Они могли сколько угодно рычать, царапать ствол, но он все равно был в безопасности, находясь на самой высокой ветке. Николя заметил, что Одканна не было в этой волчьей стае: он читал, держась поодаль и, казалось, не интересовался тем, что происходит. Прошло уже два дня, как они не сказали друг другу ни слова.
3
Бибендом — товарный знак марки автошин «Мишлен», изображающий толстого человечка, сделанного из наложенных друг на друга автомобильных шин.
В автобусе Патрик из двух сидений и большой подушки устроил для Николя нечто вроде спального места. Мари-Анж сказала, что он просто настоящий паша и Патрик его окончательно избалует, если будет продолжать в том же духе. Сидевшие сзади ребята слегка подшучивали над ним, но Николя делал вид, что не слышит насмешек.
«А теперь в бистро!» — сказал Патрик, когда они приехали в деревню. Он опять взял его на руки вместе со всеми одеялами и отнес в таком виде в деревенское кафе, расположенное возле одного из концов лыжни. Болтая с хозяином кафе, усатым толстяком, он удобно устроил Николя на банкетке около окна. Оттуда сквозь деревянный балкон с резным узором из елочек был виден небольшой склон, на котором проходили уроки катания на лыжах для начинающих. Дети сразу же стали надевать лыжи, махали лыжными палками, Мари-Анж и учительница не поспевали следить за всеми, и Николя был доволен, что избежал этих занятий. Патрик принес ему стопку старых комиксов, не очень-то интересных, но за их чтением можно было провести время, и спросил, не желает ли месье что-нибудь заказать. «Дайте ему рюмочку горячего вина, — посоветовал, посмеиваясь, хозяин, — так он быстрее выздоровеет!» Патрик заказал для Николя какао, взъерошил ему волосы и ушел. Он прошел мимо окна и присоединился к группе учеников. Дети доверчиво повернулись к нему, как будто он один мог разрешить все проблемы — исправить сломанные крепления, найти потерянные перчатки, застегнуть тугие застежки ботинок — и сделать все это с улыбкой, шутя.
Николя просидел в кафе все три часа, которые продолжался урок лыжного катания. Кроме него, в кафе никого не было. Хозяин накрывал столы к обеду, не обращая на него ни малейшего внимания. Завернутый, как мумия, в одеяло, с подушкой под спиной, Николя чувствовал себя уютно. Никогда в жизни ему не было так хорошо. Он подумал с надеждой, что температура еще долго не спадет, что и завтра ничего не изменится, и послезавтра, и все дни, которые еще надо прожить в зимнем лагере. Сколько их еще оставалось? Он уже провел в шале три ночи, оставалось, должно быть, еще ночей десять. Проболеть десять дней и быть освобожденным от всего, а Патрик носил бы его на руках, завернув в одеяла, — как это было бы чудесно. Николя стал придумывать, как поддержать высокую температуру, которая, он это чувствовал, уже начинала спадать. В ушах больше не гудело, он нарочно вызывал дрожь в теле. Иногда он тихонько стонал, будто вот-вот лишится чувств, будто снова уже не осознает своих действий. Может быть, теперь, когда все поверили, что он лунатик, ему удастся еще раз выйти ночью на улицу, чтобы болезнь не проходила и вызванные ею заботы о нем тоже.
Эта история с сомнамбулизмом просто великолепна — ведь Николя боялся упреков, а тут, благодаря такому объяснению, его ни в чем не упрекали и ни о чем не спрашивали. Скорее, даже жалели. Он страдал от таинственного недуга, и никому не было известно, когда может начаться новый приступ и как его предотвратить, — действительно, это было отлично. Ничего, что его родители не верят этому, учительница их убедит. «Николя — лунатик», — станут шептать дома. При нем этого говорить, конечно, не будут — когда ребенок серьезно болен, при нем не говорят о его болезни. Интересно, насколько это серьезно — сомнамбулизм? Не считая тех преимуществ, которые в этом недуге Николя находил для себя сам, связаны ли с ним какие-то реальные неудобства? Ему доводилось слышать, что будить лунатика во время приступа очень опасно. Но почему опасно? Для кого? Что может произойти? Есть ли риск умереть, или сойти с ума, или существует вероятность, что он попытается задушить того, кто его разбудит? А если во время припадка он совершит что-то серьезное, страшное, признают ли его виновным? Безусловно, нет. Кроме того, есть еще одно преимущество сомнамбулизма, оно заключается в том, что симулянта трудно изобличить. Чтобы сойти за больного гриппом, нужно иметь температуру, а ее наличие легко проверить, а вот если начать ходить каждую ночь с вытянутыми перед собой руками, с пустым взглядом, то хотя и может возникнуть подозрение в симулянтстве ради привлечения к себе внимания или совершения, прикрываясь болезнью, какого-нибудь запрещенного поступка, однако никто не решится на обвинение лунатика в притворстве, не будучи в этом уверенным. Если только, конечно, не существует для выявления этой болезни специальных приборов. Немного встревожившись, Николя стал представлять себе, как отец вынимает из багажника машины аппарат с экранами и стрелками, надевает ему на голову обруч и с помощью этого аппарата неоспоримо доказывает, что, когда Николя вставал ночью, он был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет в своих поступках и пытался всех обмануть.
С тех пор, как Николя заболел, речь о его отце не заходила. В первый день ждали его возвращения или, по крайней мере, телефонного звонка. Это казалось само собой разумеющимся, поскольку все думали, что отец должен открыть багажник и увидеть там сумку. Но так как он не подавал признаков жизни, то на него просто больше не рассчитывали и перестали задаваться вопросом, когда же он приедет. Если бы, как пришло в голову Николя, это молчание означало, что с отцом произошел несчастный случай, то об этом уже стало бы известно — за истекшие три дня его нашли бы на краю дороги, предупредили бы маму Николя, а значит, и его тоже. Даже если бы было принято решение сразу не сообщать ему об этом, все равно по поведению окружающих он почувствовал бы, что случилось что-то серьезное. Но ничего такого не было. Все здесь казалось странным: и сама загадка, и тот факт, что все так быстро потеряли к ней интерес, похоже, даже перестали ее замечать. Да и сам Николя, не имея никаких новых гипотез, перестал думать об этом. Теперь он только надеялся, что отец не приедет, что жизнь в лагере так и будет продолжаться — каждый день, как сегодня, — и что температура у него не спадет. Он смотрел на улицу, сквозь запотевшие стекла и прорези елочек в деревянном ограждении балкона. На пологом склоне Патрик установил лыжные палки, между которыми должны были лавировать дети. Некоторые из них уже умели кататься на лыжах и подсмеивались над теми, кто не умел. Максим Риботтон спускался на заднице. Николя стало жарко. Он закрыл глаза. Ему было хорошо.
19
Жандармы были в темно-синих свитерах с кожаными вставками на плечах, но без курток и без шинелей, и первое, о чем подумал закутанный в одеяла Николя, что им, должно быть, ужасно холодно. Когда они открыли дверь, в кафе ворвался ледяной порыв ветра, еще чуть-чуть и за ними влетел бы снежный вихрь. Хозяин в тот момент был в погребе, куда спустился через люк, находящийся за стойкой, и прошла почти целая минута, прежде чем он поднялся на шум в зале, так что Николя решил, что принять вновь прибывших должен он. При других обстоятельствах эта роль его испугала бы, но температура и репутация лунатика придавали ему смелости, как человеку, заранее знающему, что за последствия своих поступков он не отвечает и все сойдет с рук. Со своего места он довольно громко сказал: «Здравствуйте!» Занятые стряхиванием снега с сапог, жандармы не заметили его, поэтому стали искать глазами того, кто их поприветствовал, как будто ожидали увидеть подвешенную где-нибудь клетку с попугаем. На мгновение Николя показалось, что он стал невидимкой. Чтобы облегчить им задачу, он шевельнулся, и одеяло соскользнуло с его плеч. Тогда оба жандарма одновременно увидели его, пристроившегося у запотевшего окна. Они обменялись быстрыми, почти тревожными взглядами и быстро подошли к нему. Несмотря на температуру и сомнамбулизм, Николя испугался, что сказал глупость, полез на рожон, а перед ним, может быть, фальшивые жандармы. Стоя совсем близко, они молча разглядывали его, потом снова посмотрели друг на друга. Более высокий из них покачал головой, а другой спросил наконец у Николя, что он тут делает. Николя все объяснил, но почувствовал, что после того, как прошла их тревога, причиной которой он стал на мгновение, его ответ больше не очень-то их интересовал.
«Так, значит, ты здесь не один», — с облегчением сказал высокий. В это время хозяин показался из погреба. Жандармы оставили Николя одного и подошли к хозяину у стойки. Они были озабочены — из деревеньки Паноссьер, в нескольких километрах отсюда, исчез ребенок, его тщетно искали уже два дня. Николя понял, надежда на что мелькнула у жандармов, когда они увидели его, и подумал, что в каком-то смысле это была не такая уж и большая ошибка — «два дня» означало, что ребенок исчез в тот момент, когда едва не пропал он сам.
Когда Николя был помладше, он читал приключения Клуба Пятерых и Клана Семерки и помнил некоторые из них, всегда начинавшиеся так: кто-нибудь из ребят-детективов подслушивал разговор между взрослыми, догадывался о существовании тайны, которую ребята потом и раскрывали. Он представил себе, как опережает следователей, находит потерявшегося ребенка и приводит его в жандармерию, скромно объясняя, что это было не так уж трудно — стоило лишь поработать мозгами, и потом, ему просто повезло. Повысив голос, чтобы его услышали, и стараясь не дать петуха, он спросил, сколько лет ребенку. Жандармы и хозяин кафе удивленно повернулись к нему.
— Девять, — ответил один из жандармов, — его зовут Рене. Ты, случайно, его не видел?
— Не знаю, — сказал Николя. — У вас есть его фотография?
Жандарм все больше удивлялся тому, что Николя берет расследование в свои руки, но послушно ответил, что у них как раз есть с собой объявления о розыске, которые они распечатали, чтобы развесить по округе. Он достал из сумки пачку листовок и показал Николя:
— Тебе это что-нибудь говорит?
Фотография была черно-белой и довольно плохого качества. Но на ней все-таки удавалось рассмотреть, что Рене был в очках, с постриженными под горшок белокурыми волосами; улыбка обнажала широко расставленные передние зубы, хотя, может быть, просто между ними выпал один зуб. В тексте сообщалось, что, когда его видели в последний раз, на нем была красная куртка, бежевые вельветовые брюки и новые дутики марки Йети. Николя довольно долго разглядывал объявление о розыске, чувствуя на себе тяжесть взглядов заинтригованных жандармов, у которых раздражение от выходок разважничавшегося мальчишки не могло, наверное, перебороть убеждение в том, что нельзя пренебрегать никакими гипотезами. Николя еще немного протянул удовольствие, потом покачал головой и сказал, что нет, он его не видел. Жандарм хотел было забрать свою листовку, но Николя предложил повесить ее в шале, где жили ученики из его класса. Жандарм пожал плечами. «Ну если такое дело, то почему бы и нет?», — сказал его коллега, прислонившийся к стойке, и Николя смог оставить свою добычу у себя.