Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
Теперь она стала медленно перебирать эти фотографии, задумчиво покачивая головой.
— Ты никогда не видел этих снимков? — спросила она Петю, заметив, что он заглядывает через ее плечо.
Некоторые из этих снимков Петя хорошо знал: они хранились среди множества разных фотографий в одном из ящиков папиного шведского бюро.
Еще совсем маленьким мальчиком Петя любил лазить в узенькие, таинственные отделения папиного бюро и рассматривать весь этот увлекательный хлам: какие-то старые мундштуки, трубки, квитанции, сломанные запонки, карандаши, пилюли, марки, темляки, красноармейские звездочки, стреляные гильзы, мандаты времен гражданской войны — все то, что когда-то имело тесную связь с папиной жизнью.
Среди этих вещей и вещичек было множество фотографий — выцветших, полинявших, с отваливающимися уголками.
— Вот это Аким Перепелицкий, — говорила Матрена Терентьевна, показывая Пете ветхую фотографию, на которой был изображен высокий, красивый солдат в длинной шинели, буденовском шлеме, с обнаженной шашкой в руке.
— Мой папа, — с гордостью сказала Валентина, опираясь подбородком на Петино плечо. — Никогда не видел?
— Видел. У нас это есть, — ответил Петя.
— А вот Марина.
— Я знаю. У нас есть.
— А это у вас есть? — спросила Матрена Терентьевна, вдруг оживившись, и показала маленькую фотографию-молнию, на которой был снят молоденький прапорщик с солдатским Георгиевским крестом и аксельбантами; у него были широко открытые блестящие черные глаза и волосы, причесанные на пробор.
— Этой у нас нет, — сказал Петя.
— Вот тебе и на! А кто это, ты не узнаешь?
Было что-то очень знакомое в этих черных глазах, в приподнятых худых, почти юношеских плечах, в общем выражении лица, детском и вместе с тем мужественном. И Петя вдруг понял, кто этот молоденький офицер.
— Папа? — сказал он вопросительно.
— Догадался? Ну конечно же, конечно! Твой папа, Петр Васильевич. Вот какой у тебя был папа. Красавчик! Ах, все мы когда-то были молодые, хорошенькие! — простодушно вздохнула Матрена Терентьевна и стала сморкаться.
— А ты таки здорово похож на своего папку, — сказала Валентина. Ничего не скажешь, хорошенький. Но не в моем вкусе. Не вполне в моем вкусе, — поправилась она.
— Я и не нуждаюсь, — сказал Петя, поджав губы.
— А вот еще…
Матрена Терентьевна держала в руках маленькую, очень старую групповую фотографию размером 6x9. Петя ее тоже знал. Петр Васильевич, посмеиваясь, говорил, что это их знаменитая футбольная команда.
Мальчики на фотографии были очень маленькие, взъерошенные, гордые. Первый ряд сидел на траве, скрестив ноги по-турецки. Второй ряд стоял. Позади второго ряда, на бледном фоне, виднелась акация, которая не попала в фокус, а вышла в виде скопления белых световых кружочков. Некоторые мальчики были в гимназической форме. Посредине первого ряда, с футбольным мячом между колен, сидел аккуратно причесанный мальчик в сатиновой косоворотке, с суровым, неумолимым выражением простонародного лица и сморщенным пестрым носиком. Сам же Петин отец — Петр Васильевич, а тогда просто Петька Бачей стоял во втором ряду, первый с краю.
— Вот мой папа, — сказал Петя, показывая пальцем на черномазого гимназистика в большой твердой фуражке, который, сложив по-наполеоновски руки и повернув лицо в профиль, высокомерно смотрел в даль, всем своим видом стараясь выразить превосходство над окружающим.
— Верно, — сказала Матрена Терентьевна.
— А этого человека ты не узнаешь? — сказала Валентина, наклоняясь к карточке, и показала мизинцем на мальчика с футбольным мячом между колен. Представь себе: это дядя Гаврик.
— Товарищ Черноиваненко? — с удивлением спросил Петя.
— Представь себе.
— Нет, правда? Такой маленький?
Валентина засмеялась. Петя всмотрелся в лицо мальчика с мячом и стал узнавать в нем черты Черноиваненко. Это было так поразительно, что он тоже тихонько засмеялся.
— А это кто стоит, не узнаешь? — сказала Матрена Терентьевна, касаясь пальцем снимка.
Петя посмотрел и увидал маленькую босую стриженую девочку с большим, тяжелым ребенком на руках. Девочка, вероятно, попала на снимок случайно. Она очень плохо вышла — совсем бледно. С трудом можно было разобрать цветочки на ее ситцевом платьице и совсем светлую головку в ореоле размытого света. Сколько раз ни рассматривал Петя снимок, он никогда не замечал эту девочку.
— Узнаешь? — сказала Матрена Терентьевна с надеждой.
Петя молчал.
— Тебе папа никогда не говорил, кто эта девочка?
Нет, отец никогда не говорил Пете, кто эта девочка. Может быть, он когда-нибудь и сказал вскользь, да мальчик пропустил мимо ушей. Петя в нерешительности молчал. Она вздохнула:
— Неужели не узнаешь?
— Не узнаю.
— Присмотрись.
Петя добросовестно присмотрелся и вдруг совершенно ясно увидел не сходство, а нечто гораздо большее, чем сходство, — какой-то душевный свет, бесконечно знакомый и родной, окружавший эту девочку, почти слившуюся с пейзажем. Мальчик робко взглянул на Валентину, потом на ее мать.
— Это Валентина? Да? — сказал он нерешительно.
— Валентина? Ох, ты меня совсем уморишь! — заливаясь смехом и слезами, простонала Матрена Терентьевна и положила голову на плечо Валентины. — Как же это может быть Валентина, когда этому снимку, дай бог память, тридцать пять лет! Ее тогда и в помине еще не было. Так, значит, ты не знаешь, кто эта девочка?
— Не знаю.
— Это Мотя Черноиваненко. Тебе папа ничего не рассказывал про Мотю Черноиваненко?
— Нет, не рассказывал, — честно сказал Петя, чувствуя, что этот ответ почему-то должен ее огорчить.
И точно — она огорчилась.
— Ну, я так и знала! Меня мальчишки никогда не замечали, — сказала она с простодушным вздохом. — Я за ними всюду таскалась, а они все равно меня не замечали. Я тогда была такая малявка…
— Так это вы? — с некоторым недоверием сказал Петя.
Он еще раз посмотрел на нее, на карточку и опять увидел неотразимое сходство. На этот раз он совершенно ясно увидел, почувствовал, что маленькая девочка в выгоревшем ситцевом платьице на выгоревшем любительском снимке и эта пожилая добрая женщина — один и тот же человек, связанный с ним, с Петей, непонятной силой и светом какой-то очень давней, вечной любви.