Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
По-видимому, в шифровках заключалось что-то весьма неприятное, так как генерал часто, сердито дышал носом, как еж, и двигал сизой щеточкой аккуратно подбритых усов.
— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите доложить, — сказал сержант-автоматчик, выступая вперед.
— Ну? — сердито сказал генерал, не оборачиваясь.
— По вашему приказанию переправлялись на ту сторону лимана, только что вернулись. Заявление мальчика полностью подтвердилось, там действительно на квадрате «шестнадцать — сорок пять» в степном колодце обнаружен флаг корабля Военно-Морского Флота. Вот этот самый паренек из подземного партизанского отряда пионер Петя.
Генерал с живостью обернулся. Его лицо сразу разгладилось, глаза засветились любопытством:
— Ну-ка, ну-ка, давай его сюда! Где он, пионер Петя? Этот?
Петя стоял неподвижно и прижимал к груди флаг, испытывая странную робость в присутствии генерала. Мустафа, стоявший рядом по стойке «смирно», тихонько толкнул его локтем:
— Иди, генерал зовет.
Петя сделал несколько шагов и остановился.
— Этот? — спросил генерал, разглядывая мальчика.
— Так точно, товарищ гвардии генерал-майор! — сказал сержант.
У Пети перехватило дыхание.
— Ну, здравствуй, пионер Петя, — сказал генерал и протянул ему небольшую смуглую руку, но не правую, а левую, так как правая была забинтована.
— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-майор! — четко произнес Петя, с особым удовольствием отчеканивая новое для него, чрезвычайно мужественное слово «гвардии», и подал свернутый флаг, на котором лежали комсомольский билет и предсмертная записка краснофлотца Лаврова.
Генерал медленно начал читать записку, и так как уже стало довольно темно, то неслышно появившийся за его спиной адъютант светил ему электрическим фонариком. Генерал прочел записку, сложил ее и с величайшей тщательностью опустил глубоко в нагрудный карман комбинезона, заколов его английской булавкой. Затем он взял из рук Пети флаг, медленно его развернул и склонился над ним.
Можно было подумать, что он плачет. Вдруг он резко выпрямился и крикнул:
— Смир-рно! Равнение на флаг!
Он мог бы и не подавать этой команды. Все солдаты и офицеры, которые в это время оказались вблизи рации, давно уже стояли навытяжку, не сводя глаз с полотнища флага, освещенного фонариком адъютанта.
Тогда генерал порывисто опустился на одно колено и прижал полотнище к губам.
Воздух туго ходил и содрогался от артиллерийской канонады. Где-то далеко мелкой дрожью трясся в темноте двигатель полевой походной электростанции. Огневые отражения выстрелов и разрывов перебегали по тучам. Над западным горизонтом висели люстры осветительных бомб, трассирующие пули рисовали пунктиром контуры длинных арок и каких-то грозных, уходящих в темное небо сводов. То и цело над степью зажигались разноцветные ракеты. Слышался шум ночных бомбардировщиков. Иногда все вокруг озарялось беглым светом разорвавшегося невдалеке снаряда, и, как порванные струны, пели над обрывом осколки. И Пете казалось, что это сама родная советская земля приветствует громом и светом подвиг краснофлотца Лаврова.
Генерал встал с колена, бережно свернул флаг и отдал его адъютанту. Затем он протянул руку и взял Петю за плечо. Мальчик готов был уже броситься к нему на грудь, прижаться к его комбинезону, но генерал продолжал его держать на расстоянии твердо вытянутой руки.
— Подожди, — сказал он. — Лейтенант!..
Но адъютант уже понял. Он сбегал в штабной вагон и вернулся с несгораемой шкатулкой. Он ее отомкнул и посветил внутрь электрическим фонариком. Там блеснули медали. Он выбрал медаль «За боевые заслуги» крупную, серебряную, на серой ленточке — и с почтительной улыбкой протянул генералу.
— Наденьте на грудь пионера, — сказал генерал.
— Есть, товарищ гвардии генерал-майор! — весело ответил адъютант и, разогнув тугую булавку, пришпилил медаль к старому, рваному полушубку Пети, черному от подземной пыли.
— Фамилия? — коротко спросил генерал, все еще продолжая держать мальчика за плечо на расстоянии вытянутой руки.
— Бачей, товарищ гвардии генерал-майор, — ответил Петя, чувствуя, что не может отвести глаз от медали, которая висела у него на груди.
— Поздравляю с высокой правительственной наградой! — крикнул генерал.
Все спуталось в голове у Пети — слова воинской присяги, пионерский ответ на приветствие, и он, как ему показалось, лихо выкрикнул, а на самом деле пролепетал:
— Товарищ гвардии… Всегда готов служить Советскому Союзу… Большое спасибо… Я оправдаю…
— Славному пионеру боевое гвардейское ура! — еще громче крикнул генерал, вытянулся и приложил руку к козырьку своей помятой, лихо пришлепнутой на затылок фуражки.
И лишь после того, как вокруг грянуло короткое гвардейское «ура», генерал притянул к себе Петю, вытер ему рукавом комбинезона вспотевшее, черное от подземной пыли лицо и трижды поцеловал в щеки — два раза в одну и раз в другую, но подумал и поцеловал, чтобы сравнять счет, четвертый раз в обиженную щеку. К своему крайнему удивлению, Петя заметил, что от генерала очень приятно пахнет одеколоном. Он даже узнал этот забытый запах «Красной Москвы», которой так любила душиться мама.
— Разрешите быть свободным? — сказал сержант-автоматчик.
— Свободным будете после победы, не раньше, — ответил генерал. — А теперь ступайте, возьмите с собой товарища пионера и накормите хорошим гвардейским ужином. А вместо ста граммов пусть ему выдадут плитку нашего высококалорийного шоколада.
На другой день Петя въехал в Одессу на броне танка вместе с Леонидом Цимбалом и Колесничуком. Танки остановились возле железнодорожного виадука внизу Крестьянского спуска, и они отправились дальше пешком.
Было позднее утро. Город еще хранил свежие следы уличных боев, продолжавшихся всю ночь. Советские войска окончательно овладели городом на рассвете, и теперь он имел вид, как после урагана или наводнения.
Яркое солнце и сильный холодный ветер, разносивший по улицам тучи обгорелой бумаги из румынских и немецких учреждений и участков, разгромленных народом, напоминали о тех предпраздничных днях, когда в доме производится генеральная уборка: с треском распахиваются мутные окна, под ногами хрустит старая, окаменевшая замазка, сдвигается мебель, и сквозняки метут по полу зимний сор из всех углов, закоулков и чуланов.
Еще на мостовых валялись неубранные немецкие трупы и опрокинутые грузовики с награбленным советским добром, еще всюду дымились пожары, еще из подвалов вытаскивали последних немецких автоматчиков-факельщиков и опознанных провокаторов, еще срывали с угловых домов таблички переименованных улиц, еще разъяренный и страшный в своей святой ярости советский народ гнал захваченных в плен немецких эсэсовцев — грязных, обовшивевших, с землистыми, картофельными лицами и глазами, полными ужаса, более похожих на беглых каторжников, чем на воинов, — а уже в город одно за другим въезжали советские учреждения, все время находившиеся во вторых эшелонах Третьего Украинского фронта.