Зимняя дорога. Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922–1923
Шрифт:
Вряд ли Пепеляеву доложили результаты подсчета отобранных у его людей денег, да и сама идея считать их не по номиналу, а по числу монет, кажется сомнительной, но в такой редакции картина его личного финансового положения несколько затушевывалась и казалась более приемлемой [40] .
Пока Пепеляев сидел под арестом, Вострецов ловил тех, кто скрылся в сопках. К нему попал архив штаба дружины, и, сравнивая ее списочный состав с наличными пленниками, установили, что недостает ста сорока человек. Из них десятеро угодили в засаду, тридцать вернулись сами, прочие исчезли. Высланные в погоню взводы и роты ни с чем вернулись назад «ввиду отсутствия населенных пунктов и троп, густоты леса и сильно пересеченной местности».
40
Возможно, впрочем, это ошибка прочтения.
У Вострецова заканчивалась мука (приходилось кормить еще и пепеляевцев), и он приказал прекратить поиски. «Индигирка» уже стояла в Аянской бухте. Утром 24 июня она взяла курс на Владивосток.
В дороге Вострецов был занят меньше, чем на берегу. Во время недельного плавания они с Пепеляевым подолгу разговаривали, причем инициатором этих бесед выступал, конечно, победитель, а не пленник. Темы обсуждались разные, в том числе отвлеченные, не то Пепеляеву не было бы нужды апеллировать к «Жизни Иисуса» Ренана. Вострецов потом напишет, что генерал особенно хорошо знал эту книгу, которую сам он тоже, видимо, читал.
В дневнике Пепеляева об их разговорах не упомянуто, для него они были менее важны, чем для Вострецова, стремившегося доказать идейному врагу свою правоту и обнаружившего в нем близкого по духу человека. Из симпатии к нему недавний меньшевик Вострецов невольно подгонял его взгляды под свои собственные, не афишируемые, но и не отвергнутые, иначе не написал бы, что главная идея Пепеляева – «меньшевистская», хотя тот был вовсе не марксистом, а классическим народником.
Скорее всего, Пепеляеву отвели отдельную каюту, остальных пленных заперли в трюме. У Кронье де Поля еще не отняли записную книжку с цитатами из Метерлинка и вложенной в нее фотографией некрасивой большеротой «жены», которой он временно обзавелся в Приморье, как тогда поступали многие (в следственном деле его семейное положение характеризуется словом «холостой»), но на этот раз во время плавания в книжке не было написано ни слова.
Во Владивостоке пепеляевцев поместили в домзак ГПУ Начались допросы. На них вскрылось, в частности, что Кронье де Поль одно время служил у Семенова, чего Пепеляев о нем не знал. По его распоряжению атамановцев в дружину не брали, а владелец книжки с выписками из автора «Синей птицы» еще и участвовал в карательных экспедициях, причем проявил «крайнюю жестокость к населению». Образованность и философский склад ума не помешали ему расстрелять трех крестьянок, вся вина которых состояла в «выражении недовольства поведением офицеров 2-го Маньчжурского полка». Нетрудно представить, что они вытворяли. Полк был одной из самых привилегированных семеновских частей, его офицеры считали себя атаманской гвардией и развлекались в соответствии со своим статусом.
Совет Метерлинка «смотреть смело смерти в глаза и стараться понять ее, тогда она не покажется ужасной» Кронье де Поль способен был трактовать и в том расширительном смысле, что не следует избегать наблюдений за чужой смертью. Кажется, все, что о нем стало известно, перекликается с его интересом к формам посмертного существования и с оставшимися в той же книжке рисунками несущихся в пустоте лошадей и странных птиц, словно бы намекающих на эти недоступные нашему нынешнему сознанию формы. Может быть, он сделал эти рисунки не на «Защитнике» по пути из Владивостока в Аян, а на «Индигирке», уже пленником, догадываясь, что придется отвечать не только за управление аянской кузницей. В те дни вопрос о жизни после смерти обрел для него пугающую актуальность.
К концу июля пленных рассортировали. Всех якутов и примерно двести рядовых добровольцев отпустили на свободу, более полутора сотен солдат и офицеров с «маленькими погонами» без суда отправили в ссылку, а Пепеляева, около семидесяти полковников, подполковников и всех тех, кто активно участвовал в организации Якутского похода или подозревался в расправах над населением во время Гражданской войны в Сибири, на поезде перевезли в Читу. Сюда недавно были переведены из Иркутска штаб и политуправление 5-й армии, тут и решили провести показательный судебный процесс.
2 августа 1923 года, в читинском домзаке, Пепеляев написал в своем блокноте: «Мучаюсь, томлюсь – что-то будет? Бросил семью, все бросил самое дорогое – во имя чего?
Видел сон, два сна – как мне кажется, вещих. Первый – несколько дней назад. Ночью – тяжело заснул, настрадавшись за день, – будто смерть идет, но тут мама появляется и благословляет меня иконой. Я встал на колени – как-то легко стало.
Второй сон – будто земля подо мной расступается, какая-то яма, и я ухожу в землю глубже и глубже. Вот уже ушло туловище, земля до пояса, но руки еще на твердой почве. Земля колеблется – вот-вот провалюсь. Ужас овладевает мною. Я кричу и просыпаюсь… Не утонул, не провалился – вещий ли сон?»
Эта запись – последняя, хотя в блокноте еще оставались чистые страницы. В Чите дневник у него изъяли и присовокупили к материалам следствия.
Он был не подшит к следственному делу, а просто вложен между листами. Я начал читать его, сидя за фанерной перегородкой в военной прокуратуре СибВО. В шесть часов рабочий день заканчивался, и я должен был уходить вместе со всеми, чтобы вернуться на следующее утро. Волнение мешало сосредоточиться, разбирать слепой карандашный текст с множеством сокращений оказалось нелегко, а через три дня мне предстояло улетать из Новосибирска. Прикинув, что чуть ли не все эти дни уйдут у меня на расшифровку, я украдкой сунул блокнот в портфель, унес к себе в гостиницу и там, в номере, засиживаясь до полуночи, за два вечера переписал дневник Пепеляева в свою рабочую тетрадь, чтобы сэкономить дневное время на копирование других документов. Был сильный соблазн не возвращать его, а увезти в Москву. Никто бы не заметил пропажи, бояться было нечего, но я совладал с искушением и перед отъездом вернул дневник на место.
Андерс и бежавшие с ним из Аяна офицеры ушли на север, в сторону Охотска, а Малышев, Катаев, Цевловский с частью своих людей и возглавивший всю группу Шнапперман двинулись в противоположном направлении – на юг, в сторону Удской губы и порта Чумикан. Пепеляев намеревался вести туда дружину, если красные появятся раньше, чем будут готовы кунгасы, и Шнапперман, не подчинившись его приказу, двинулся по намеченному им пути. Предполагалось добыть кунгасы в Чумикане, но не такие, как они строили, а большие, грузовые, на них доплыть до японской части Сахалина или выйти в Амур, а оттуда – в полосу отчуждения КВЖД.
По пути к Шнапперману присоединялись другие беглецы, под его началом собралось около сорока человек. Удалось найти проводника из тунгусов, но тот сбежал на третьем ночлеге. Похоже, следствием его исчезновения стала засада, на которую они наткнулись на реке Кирене. Кто ее устроил, ни рассказавший об этом Малышев, ни его товарищи так и не поняли. Это могли быть родичи сбежавшего проводника, думавшие поживиться их снаряжением и винтовками, но не исключались и якуты Рязанского, которые намеревались явиться к властям с повинной, а в доказательство раскаяния принести снятые с мертвецов трофеи. Двое из отряда Шнаппермана погибли, остальные рассеялись, на другой день вновь собрались и пошли дальше.