Зимняя жатва
Шрифт:
Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного — узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, — оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.
Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько
Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, — тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев — ему были известны все его тайны.
Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах — две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…
Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, — словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.
Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое — толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.
— Вернулся, значит? — произнес Рубанок. — Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.
— Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? — поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.
Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений — таково неписаное правило.
— В этой гриб-трутовик, — снизошел до объяснений Рубанок, — счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй — конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура — я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.
Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.
— Несет от тебя, как от парикмахера, — захихикал парень. — Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?
Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?
— Какого черта вы сюда вернулись? — выпалил вдруг Рубанок, словно ему пришлось долго сдерживаться, прежде чем заговорить о главном. — Здесь вам не место. Вы с матерью городские и никогда не привыкнете к нашей жизни. Старик Шарль — да! Тот был слеплен из другого теста. Хотя и мерзавец, но настоящий сеньор. И я таким же стану: заведу себе блестящие сапоги и буду всеми командовать!
Сбросив с плеч котомки, Рубанок провел ладонью по щекам. Жюльен подумал, что сделано это намеренно: показать начинающую отрастать щетину — вот, мол, как она поскрипывает, если провести против шерсти.
— Жалко мне вас, — покачал головой парень. — Вчера я наблюдал, как вы хозяйствовали. Сожгли матрасы, глупее ничего придумать нельзя! Да вы локти будете кусать зимой, когда не останется соломы. На что надеетесь? Заняться землей? На это не рассчитывайте — поля заминированы от края до края. Я спрятался в дупле дерева, когда немцы закапывали мины, и все видел. Если не хочешь расстаться с головой, не вздумай и соваться за колючую проволоку. Существует много разновидностей мин. Взять хотя бы мины индивидуального пользования — противопехотные, величиной с консервную банку. Они начинены шрапнелью — немцы предпочитают их всем остальным. Когда они в земле, наружу торчат лишь два крохотных усика, не больше кошачьих. Но достаточно давления в три килограмма, чтобы произошел взрыв — выскакивают из земли, точно в заднице у них пружина, подпрыгивают на высоту человеческого роста и только тогда взрываются, выплевывая кучу металлических шариков, которые делают из тебя решето. Мне это объяснил сельский полицейский. Вроде как тебя расстреливают свинцовыми пульками величиной с булавочную головку. Сколько животных перебило, если б ты знал! Собак, лисиц, кабанов… И коров. Три килограмма — это же почти ничего. Разве что для птиц они не опасны.
Рубанок выдержал паузу, оценивая впечатление, произведенное его словами, однако Жюльен оставался бесстрастным. И все-таки мальчик не удержался, скосил глаза на Воронье поле, словно мог разглядеть вдалеке «кошачьи усики», о которых поведал ему друг детства.
— И это еще не все, — продолжал тот. — Немцы боялись приземления английских «лизандеров» и зарыли там же противотанковые мины, содержащие до десяти фунтов тринитротолуола и реагирующие на вес свыше ста шестидесяти килограммов. Они предназначены для военной техники. Можешь наступать на них сколько захочешь — риска никакого, а вот буренку разорвет надвое — голова отдельно, задница отдельно!
Рубанок издал неприятный глухой смешок, словно эта картина его забавляла. Глаза парня сверкали. Жюльен почувствовал, что бывший приятель рад покрасоваться перед ним знанием таких сугубо мужских вещей.
— Кажется, у них имеются даже деревянные мины, — прибавил Рубанок, напуская на себя таинственный вид. — Это уж полное свинство! Новое изобретение немцев, чтобы их невозможно было обнаружить миноискателями. Механизм — из стекла и керамики. Тут уж веса человека как раз достаточно. Чуешь, какая работа? И что ты собираешься со всем этим делать? Поля ваши накрылись. Придется ждать окончания войны, чтобы их разминировать, да и то вряд ли саперы займутся ими в первую очередь — будут объекты и поважнее. Они и гроша ломаного не стоят, ваши поля… Тот, кто их купит, рискует собственной шкурой.
Продолжая исподлобья смотреть на Жюльена, Рубанок, чтобы не оставлять руки без дела, достал из кармана перочинный ножик и принялся затачивать лезвие о булыжник, производя отвратительный скрежет. От камня запахло гарью. В этот момент Жюльен, находившийся на склоне холма, посмотрел вниз и увидел, что из дома вышла мать. Она зябко потирала плечи и вертела головой во все стороны, явно недоумевая, куда мог подеваться сын. Клер казалась не на шутку обеспокоенной, и мальчик стал молить Бога, чтобы она не принялась его звать. Нет, только не сейчас, не в присутствии Рубанка, не под его уничтожающим взглядом! Обойдя несколько раз хижину, Клер направилась к колодцу, часто оглядываясь, из чего нетрудно было заключить, что тревога ее все возрастала. Зачерпнув немного воды из оставленного на краю колодца ведра, она умылась. Рубанок предпочел сделать вид, что ничего не замечает, но в его глазах зажглись огоньки, которые очень не понравились Жюльену. Последние несколько секунд у Рубанка был взгляд взрослого мужчины.