Златая цепь времен
Шрифт:
Друзья Валентина Дмитриевича угадывают во многих героях его книг, в их размышлениях и движениях души черты его самого. Когда в «Руси изначальной» он рассказывает о россиче, он говорит и о себе: «Россич всегда хотел невозможного. Вечно голодный душой, он жил стремленьем… Россича всегда жалит сомненье. Как бы ни занесся он, наедине с собой знает: нет в тебе совершенства, нет, нет. И не умея восхититься собой, россич ищет высокого вне себя и свое счастье находит в общем».
Как древний россич, он язычески поклонялся Природе. Естественным было видеть его одиноким на берегу моря, в пустынных местах, чудом кое-где сохранившихся; или ночью у лесного озера ожидающим рассвета; в степи;
Он жил скромно, строго, мог в быту обходиться малым, умел все делать своими руками. Презирал накопительство и просто легко помогал, когда нужна была его помощь. Он верил в святую дружбу-товарищество. В нем, несколько суровом на первый взгляд, всегда жил романтик, счастливый проявлениями дружбы и любви.
По своей природе Валентин Дмитриевич был собеседником, не оратором, он не любил выступать перед большой аудиторией. Беседа — это всегда неожиданные открытия, рождение своеобычной мысли, образа. Не случайно в исторических романах В. Д. Иванова, особенно в «Руси Великой», беседа-действие стала излюбленным художественным приемом.
Замечательным другом-собеседником его был писатель Иван Антонович Ефремов. Им, историку и фантасту, было доступно объять мыслью и Прошлое, и Будущее, и Настоящее.
Валентин Иванов чувствовал себя одинаково вольно и в стихии живого общения, и в письмах-беседах. Он оставил большое эпистолярное наследие — явление нечастое в наш век телеграмм, телефонных разговоров и устойчивой нелюбви к переписке.
Ему писали из Сибири, Дальнего Востока, из глухих российских глубинок, писали люди разных возрастов и неожиданных профессий. Всех их, незнакомых, далеких друг от друга, сблизили книги Валентина Иванова о Руси, послужившие поводом для глубоких размышлений. Таким же поводом, открывающим простор для живой мысли, оказываются и письма Валентина Иванова, публикуемые в сборнике «Златая цепь времен».
Близки к письмам по своей форме и своей наполненностью мысли вошедшие в сборник рецензии. Валентин Дмитриевич не считал себя рецензентом и не писал рецензий в общепринятом виде. Откликаясь на просьбу одного из издательств, он так определил свой взгляд на внутреннее рецензирование: «Пытаюсь поделиться с Вами некоторыми мыслями, которые возникли у меня, вернее, оформились за время, в течение которого я сам занимался писанием исторических книг». И щедро делился ими.
Отдельные имена авторов рецензируемых произведений скрыты за инициалами. Этому есть свои обоснования. Время показало, что не все из упомянутых авторов стали писателями. И не все рукописи превратились в книги. А те, что увидели свет, после исправлений и доработок выглядят иначе, чем в тот момент, когда была написана рецензия.
В то же время внутренние рецензии Валентина Иванова и его письма с нераскрытыми именами имеют право на самостоятельное существование, независимо от того, кому они адресованы, так как по существу представляют собой литературные эссе.
Материалы сборника «Златая цепь времен» разнообразны по своему содержанию и жанру. Но, собранные вместе, они служат единой цели: показать богатство духовного мира писателя, круг его значительных забот и интересов. В какой-то степени это его биография, написанная с предельной открытостью, доверием к читателю, искренне и честно.
В. Путилина
ПОЛНОМОЧНЫЙ ПОСОЛ РОССИИ
Загадка: голода-жажды им не утолишь, ноги не обуешь, тела не укроешь, дома из него не поставишь. Оно не сталь, без которой нельзя ступить шагу. Оно не золото, на которое
Ответ: искусство.
Даже само это слово трудное, в своих корнях до удивления многозначное. Коснемся одного из них — по старому русскому языку искус обозначает испытание: вкусить, кусать — пробовать на зуб, то есть проверить, выверить самому. Выверить — познать правильно, не впадая в искушение ложной дороги, не соблазняясь обманным качеством. О своих простых, житейских делах наши отцы скромно молились: «И не введи нас в искушение». Однако ж нигде, как в искусстве, трудно совершение, и часты, и тяжки ошибки, и трудней всего поправимы. Наши отцы говорили: «Искусство пользует душу». И молитвы об искушеньях в искусстве не сложили, слов не нашли — тайнодействие здесь совершается прямо душой, всей душой, наедине.
Повторим, что искусство бесполезно — житейского, практического значения оно не имеет. Но с такой же очевидностью мы видим, как все нужное, полезное, без чего сегодня шагу не ступишь, проваливается в небытие. Золотые монеты истираются, теряются, становятся достояньем музейных витрин, где соседствуют с обломками стали, — напоминание о рухнувших на наших глазах царствах и распавшихся империях.
Тысячи три лет тому назад по берегам Эгейского моря бродил певец — сказитель Гомер. О нем самом мы не знаем ничего сколько-нибудь достоверного, кроме, пожалуй, того, что никаким саном он облачен не был, должностей не занимал и все свое достоянье носил на себе.
Через полторы тысячи лет, — на середине расстояния по времени между Гомером и нами, — когда изменились не только общественные уклады и явились новые государства, но когда были похоронены и старые боги, воспетые Гомером, пожар погубил государственное книгохранилище Византии. Историк-современник счел необходимым особо упомянуть о гибели в огне Гомеровых поэм, написанных на цельной коже гигантской змеи.
Сегодня только специалист по древней истории назовет общественный строй, при котором жил Гомер. И не так уж многие из нас способны увлечься чтеньем «Илиады» и «Одиссеи». Но каждый знает — коль выдернуть Гомера из фундамента нашей культуры, все здание даст трещину от низа до верха.
А кто назовет имена правящих, имена и дела тех великих, могущественных, богатых, кто в годы жизни Гомера распоряжался сталью и золотом и кто мог бы по случайной прихоти раздавить поэта, как муравья? Никто!..
Ржавеет золото, и истлевает сталь.
Крошится мрамор, к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль,
И долговечней — Царственное Слово…
(А. Ахматова)
Мы не знаем имени русского, сотворившего «Слово о полку Игореве». Но как странно и необратимо потускнело б наше прошлое — и мы вместе с ним! — не скажи он своего «Слова».
Мы ничего не знаем о поэте, сложившем миф об Орфее-певце, на звуки голоса которого из лесов выходили хищные звери и ласкались к нему. Но как близок и понятен этот поэт всем, знавшим нашего русского Орфея!
Вечером двенадцатого апреля 1938 года замечательная французская актриса Сорель, упав на колени, обратилась со сцены к зрителям:
— Сегодня мы потеряли величайшего артиста нашей эпохи!
Восемнадцатого апреля было необычайно холодно для Парижа. Шел второй день католической пасхи, когда парижане привыкли покидать город. Но тысячи, тысячи и тысячи их с утра собирались и на авеню Эйлау, у квартиры усопшего, и на улице Дарю — к зданию русской церкви, и у Большой Оперы, и на кладбище Батиньоль.