Златоустый шут
Шрифт:
Я в ужасе отпрянул от него. Разве можно было назвать милосердием то, что он предлагал: подарить мне жизнь, но выставить ее на посмешище? На мгновение я забыл о своей матери и готов был предпочесть смерть такому позору.
«Когда вы говорили о службе, — сказал я, — я думал, что речь шла о чем-то более почетном для человека моего происхождения».
«Что же вас не устраивает? — как будто слегка удивился он. — Ведь вам сохранят жизнь, предоставят крышу над головой, вас будут хорошо кормить и поить, одевать в шелка и не заставят выполнять тяжелую работу; и все это при одном-единственном условии: вы должны быть смешным. Если вы окажетесь скучным, вас высекут на конюшне, и по делом, поскольку, думается мне, вы бываете скучным лишь тогда, когда чем-то недовольны, а от этой болезни самое лучшее лекарство — кнут».
«Я отказываюсь! — вскричал я. — Это унизительно».
«Вам решать, друг мой, — ответил он. — Даю вам час на раздумье. Вечером эта дверь откроется еще раз, и если вы будете одеты так же, как сейчас, вас повесят. Если же вы предпочтете наряд, который вам только что принесли, вам сохранят жизнь».
Я замолчал. История, которую я рассказывал, захватила нас обоих, и наши мулы, не понукаемые седоками, перешли на шаг.
— Не стану донимать вас, мадонна, воспоминаниями о том, что пришлось мне передумать за тот час. Хочу только вас спросить: как, по вашему мнению, должен вести себя человек чести, оказавшийся в таком положении?
— Я думаю, что дурак выбрал бы смерть, — немного помолчав, ответила она, — а благоразумный человек все-таки предпочел бы жизнь, поскольку остается надежда изменить ее к лучшему.
— Но выбрать жизнь означало стать шутом при дворе такого человека, как синьор Джованни. Можно ли было назвать такой выбор благоразумным? Моя история на этом не заканчивается. Синьор Джованни выполнил свое обещание: он хорошо кормил и содержал своего нового шута, чья юность была полна тягот и лишений, и тот мало-помалу впал в благодушно-ленивое настроение, словно удовлетворившись незавидной ролью всеобщего посмешища. Конечно, временами совесть напоминала о себе, и я сгорал от стыда, сознавая всю глубину своего падения, но постепенно моя жизнь становилась все более сносной и мое положение при дворе упрочилось. Дело в том, что при той постоянной смене лиц, которой отличался двор Джованни Сфорца, за три года там не осталось почти никого, кто помнил бы о том, как я превратился в Боккадоро, да и они, за другими событиями, успели почти позабыть, кто я такой и откуда. Я был просто шутом, и не более, и, к своему стыду, находил немалое утешение в том, что синьор Джованни платил мне достаточно денег, чтобы я мог обеспечить безбедное существование моей матушке. Думаю, я и сейчас продолжал бы развлекать придворных в Пезаро, если бы однажды Джованни не захотелось повеселиться за счет своего шута. Сделал он это предельно просто: рассказал своим гостям историю Ладдзаро Бьянкомонте — ту самую, что вы, мадонна, уже знаете, — причем приукрасил ее по своему извращенному вкусу многочисленными вымышленными и постыдными подробностями.
Я взбунтовался и при всех наговорил ему такого, что моя участь могла считаться решенной. Он пришел в ярость и велел своему кастеляну высечь меня так, чтобы на мне живого места не осталось, иначе говоря, запороть меня до смерти. Меня спасло только заступничество мадонны Лукреции, и в ту же ночь я был изгнан из Пезаро и стал странником.
На этом я закончил свое повествование. Я не собирался рассказывать ей ни о мотивах, которые побудили Лукрецию Борджа заступиться за меня, ни о деталях своего путешествия в Рим и разговора с ее братом. Она ни разу не прервала меня, а когда я замолчал, она глубоко и печально вздохнула, за что я в душе искренне поблагодарил ее. Некоторое время мы ехали, не проронив ни слова, затем она повернулась ко мне, так что я увидел ее освещенное бледным светом заходящей луны лицо, и сказала:
— Мессер Бьянкомонте, — при этих словах мое сердце радостно забилось, словно мне вернули мой прежний титул, — никакие подвиги рыцарей былых времен не идут в сравнение с тем, что вы совершили ради меня, повинуясь побуждениям вашего благородного сердца и мужественной души, не позволившим вам покинуть попавшую в беду даму. Несмотря на указ, запрещающий вам появляться в Пезаро, я прошу вас поехать туда вместе со мной. Обещаю вам, что там с вами ничего не случится; более того, я постараюсь употребить все влияние, — может статься, оно у меня есть — на своего кузена, и если он окажется способен разделить со мной хотя бы малую толику чувства благодарности, которое я испытываю к вам, владения Бьянкомонте вновь станут вашими.
Ее слова настолько сильно тронули меня, что на какое-то время я лишился дара речи, напрочь позабыв, чем я заслужил эти похвалы и обещания, а заодно и о том, как невежливо она обращалась со мной всего несколько часов назад.
— Увы! — вздохнул я, — Боюсь, что мне уже не место в замке Бьянкомонте. Я пал слишком низко, мадонна.
— Но тот Лазарь, в честь которого вы названы, пал еще ниже, — ответила она. — Однако он ожил и вновь стал тем, кем был раньше. Пусть его пример вдохновляет вас.
— Ему не приходилось надеяться на милость синьора Джованни из Пезаро, — заметил я.
Она, казалось, призадумалась.
— Но вы поедете со мной в Пезаро? — вновь спросила она.
— Конечно; могу ли я оставить вас в одиночестве? — отозвался я, мысленно обзывая себя трусом за то, что, полагаясь на ее покровительство, рассчитывал проникнуть ко двору Джованни Сфорца.
— Ничего не бойтесь, — заверила она меня. — Заботу о вашей безопасности я беру на себя.
Ярко-желтая полоска зари уже начинала разгораться на востоке. В такое время года начинало светать примерно в первом часу утра [«В первом часу утра» — отсчет времени в те времена начинался с 6 часов утра. (Примеч. пер.)], и я прикинул, что до Пезаро осталось вряд ли более двух лиг.
Наконец, с вершины очередного холма мы увидели в отдалении неясные очертания крепостных стен и башен, черневших на фоне белоснежного ландшафта, а сразу за ними слабо поблескивала гладь моря, к которому стремилась серебряная лента реки, петлявшая по равнине, расстилавшейся к востоку от города. Мадонна Паола указала рукой вперед и радостно вскрикнула:
— Мы почти доехали, мессер Бьянкомонте! Мужайтесь, друг мой; еще совсем немного, и мы у цели.
И в эту минуту мне действительно пришлось призвать на помощь все свое мужество, поскольку мои силы стремительно убывали. Беспрерывная тряска по неровной дороге — а может быть, долгая беседа — привела к тому, что из моих ран вновь стала сочиться кровь, и в тот момент, когда мадонна Паола была готова пришпорить своего мула и устремиться вниз по склону холма, я вскрикнул, покачнулся в седле и неминуемо упал бы на землю, если бы она не успела вовремя схватить меня за локоть.
— Что с вами? — по-матерински заботливо спросила она. — Вам нехорошо?
Впрочем, мое состояние было настолько очевидным, что едва ли нуждалось в комментариях.
— Это моя рана, — с трудом произнес я, опираясь на ее руку.
— Если я стану поддерживать вас и мы поедем шагом, вы сможете держаться в седле? — отважно спросила она. — Постарайтесь, мессер Бьянкомонте.
— Я попробую, мадонна, — ответил я, до боли стиснув зубы: что и говорить, досадно потерпеть крушение в такой близости от спасительной гавани. — Я буду молчать, чтобы не тратить силы. А если я не смогу следовать за вами, то при свете дня вы без помех доберетесь до Пезаро и одна.
— Я не оставлю вас, мессер, — категорично заявила она, и мне показалось, что при этих словах я почувствовал некоторый прилив сил.
— Будем надеяться, что вам не придется пойти на такой шаг, — чуть бодрее отозвался я, и мы возобновили путь.
Святый Боже! Каких только испытаний не выпало на мою долю в течение следующих двух часов, пока мы тащились по равнине, ослепительно искрившейся под лучами встававшего из-за моря солнца.
«Я должен доехать до ворот Пезаро», — беспрестанно бормотал я себе под нос, словно уговаривая сам себя, и — о чудо! — моя истерзанная плоть подчинилась моей воле.