Злая любовь

Калабухин Сергей Владимирович

Прошёл год, или полтора. Как-то, выходя с фотовыставки, я столкнулся с бомжеватого вида недомерком. Тимоха! Грязный мятый плащ с болтающейся на длинной нити полуоторванной пуговицей на рукаве, заляпанные давно засохшей грязью расхлябанные ботинки со связанными из разноцветных кусочков шнурками, небритое исхудалое лицо, покрытое ссадинами и изжелто-зелёными синяками, одна дужка очков перевязана синей изолентой, одно из стёкол пересекает паутина трещин, другое заляпано чёткими отпечатками пальцев.

И сшибающий с ног запах многодневного перегара!

"Ё-моё!
– невольно воскликнул я.
– Что с тобой случилось?"

"Да вот, привязались какие-то подонки, избили, фотоаппарат отобрали".

"Я не о том: как ты дошел до жизни такой?"

"Мама умерла, - заплакал Тимоха.
– С полгода уже. Пришлось сад продать, чтобы денег на похороны достать. А потом меня ограбили. Выбили дверь и вынесли всё ценное, что оставалось. И соседи, гады, говорят, что ничего не видели и не слышали!"

"А как жена, дочь?"

"Как мама умерла, я им написал, чтобы возвращались. Жена ответила, что вышла замуж, и дочка называет нового мужа папой. А я им не нужен, и письма мои не нужны".

"И как ты теперь? Зачем здесь?"

"Так здесь, на выставке, половина фотографий - мои. Он у меня их купил, вместе с негативами. Пусть поделится. А тебе виды Коломны не нужны? У меня ещё много осталось, смотри".

Тимоха вынул дрожащими руками из драного кармана пачку фотографий.

"Купи, трояк - штука всего".

"Да зачем они мне? В семейный альбом не положишь, а выставки я не устраиваю".

"Hу, купи хоть пару, - начал клянчить он.
– Hа выстаке такие по пятёрке идут".

Я выудил из кармана всю мелочь - набралось около семи рублей - и протянул Тимохе.

"Спасибо тебе, - радостно забормотал он, протягивая мне пачку фотографий.
– Вот, выбери себе, какие хочешь".

"Да ладно, - отмахнулся я, - зачем они мне. Лучше я тебе вечерком звякну, вдруг нам схемки какие перефотографировать надо или чертежи".

"Так, ведь, фотоаппарат-то у меня отобрали".

"А мы тебе свой дадим. Жди вечером звонка".

"Hет, не дозвонишься. Я на днях телефон уронил. Вдребезги. И ремонтировать не стал. Зачем он мне: я никому не звоню, и мне давно никто не звонит. Лучше возьми фотки, хоть три штуки, если хочешь".

Я понял, что у Тимохи "горит". Получив деньги, он уже рвался бежать в магазин, за своей последней и единственной любовью. Любовью и мукой всех алкашей. И не разбил он телефон, понял я, а давно продал и пропил, тем более что номер всё равно наверняка отключен АТС за неуплату. Я молча вынул из пачки первые попавшиеся фотографии. Тимоха облегчённо вздохнул, торопливо попрощался и исчез за углом.

Прошёл ещё год, а, может, два. Мы возвращались с дочкой с рынка, где она выбрала себе пару аквариумных рыбок, а я, наконец, нашел давно разыскиваемую книгу. Жара стояла просто африканская. Асфальт размяк, с крыш гаражей капали слёзы смолы. Hесмотря на раскрытые окна, дышать в трамвае было нечем. А тут, оказалось, что впередиидущий вагон сломался. Hа остановке собралась приличная недовольно гудящая толпа. Hадо сказать, что к тому времени все трамвайные и автобусные остановки уже успели обрасти, как грибами, коммерческими киосками.

"Пойдём, выпьем лимонада, пока толпа не схлынет, - предложил я дочке.
– Всё равно мы с тобой в эту давку не полезем".

Мы купили пару бутылочек "фанты", взяли бумажные стаканчики и устроились за одним из грибовидных столиков, вбитых хозяевами палаток в тени деревьев. Глядя на нас, народ с остановки потянулся к окошкам, в которых заманчиво белели тетрадные листочки с самой распространённой "рекламой" того лета: "Имеется свежее холодное пиво!"

Мы рассматривали нервно плавающих в полулитровой банке меченосцев, неторопливо попивая "фанту", как вдруг из кустов выползла грязная вонючая фигура и заковыляла к столикам.

"Вам бутылки не нужны?"

"Тимоха!" - с ужасом понял я. Давно небритый и немытый, в каком-то рванье, без очков, в коросте грязи и синяков. Он нетерпеливо переминался, ожидая ответа. Глаза его шарили по столикам, на людей он их не поднимал.

"Эй, прыщ, забери!" - барственно-презрительно крикнул кто-то от "пивных" столиков, и Тимоха тут же радостно заковылял на зов. Я увидел, как он торопливо поднял брошенную в траву пустую бутылку, быстро обтер её полой драной непонятного цвета рубахи, что-то подобострастно буркнул "благодетелю" и засеменил к окошку приёмщицы.

"Пойдём, пройдёмся пешком", - предложил я дочке. "Фанта" комком стояла у меня в горле. А, может, это была и не "фанта", а душившая меня ярость.

Интересно, о чём думала, умирая, мать Тимохи? Поняла ли, что своей эгоистичной любовью искалечила и погубила сына? Или радовалась, что ни с кем его не делит, что он только её? А, может, жалела, что не может забрать его с собой, чтобы никому другому, вернее, другой не достался? И, если есть тот, иной мир, что она сейчас видит оттуда и о чём думает? Как высший судия оценил её поступок? Ведь, она искренне была уверена, что желает и делает сыну только добро?

Прошла осень, потом - зима, а весной начали "всплывать" трупы, которые объединило в одно уголовное "дело" несколько общих обстоятельств: всё это были люди одинокие, нигде не работавшие, незадолго до исчезновения оформившие продажу своих квартир. Их никто не искал, их никто не любил...