Зло
Шрифт:
Пойти, что ли, в церковь? Но врач запретил уходить надолго из дома.
В прошлый раз он купил в храме маленькую картонную иконку и поставил ее под стекло в горку.
Ястреб встал, пошел в другую комнату, взял икону и вернулся в спальню. Лег, устроив икону напротив, и начал внимательно смотреть на нее. Лик Божьей Матери был спокоен и добр, она смотрела на Ястреба нарисованными глазами, и ему казалось, что взгляд ее был осуждающим.
Он мысленно начал упрашивать ее простить ему все, что он
Божья Матерь глядела на него, она, конечно, слышала его исповедь, и Ястребу казалось, что глаза ее постепенно теплели.
Он и не заметил, как начал каяться вслух, вспоминая все, что было, даже самые мелкие пакости, сотворенные им.
Глаза Божьей Матери становились все ласковее, и он заснул.
— Это не замки, а фуфель, — сказал Махаон.
Он достал из кармана связку отмычек. Ковырнул в замке, и дверь открылась.
Ельцов шагнул через порог, почувствовал запах лекарств.
В комнатах было тихо.
— Нет его, — прошептал Ельцов.
— Ты прислушайся, — одними губами произнес Махаон.
Действительно, кто-то тяжело дышал в комнате рядом.
Они вошли и включили свет.
На постели лежал Ястреб. Лицо его было мокрым от пота, и дышал он тяжело и прерывисто. Его разбудил яркий свет, и когда он открыл глаза, то увидел двоих в кожаных куртках, стоящих у кровати.
Он подумал, что это сон, и опять закрыл глаза.
— Ты просыпайся, Ястреб, — услышал он до боли знакомый голос.
Беспорядочно и быстро заколотилось сердце. Ястреб сел на постели и спросил хрипло:
— Вы кто?
— Твоя смерть, — коротко ответил бородатый, и в его руке выщелкнулся нож-выкидуха.
— Ты что… Ты что…
А сердце падало куда-то, и вместе с ним срывался в темную пропасть и он.
А двое стояли рядом. Два Ангела смерти.
— Вы кто? — теряя голос, просипел Ястреб.
Он не чувствовал своего сердца, и все происходящее стало ему безразличным. Один из вошедших снял темные очки и сказал знакомым голосом:
— Приглядись ко мне, Ястреб, внимательно смотри, вдруг узнаешь.
Он смотрел на этого человека, находил какие-то знакомые черты, но не мог их сложить в единый портрет.
— Значит, не узнаешь. Ну что ж, я тебе напомню. Ты почему, сука, долю моей сеструхе не отдал, когда твои волки позорные нас с Жориком к последней зоне везли?
И сложился портрет. Исказили борода и усы, и знакомое лицо с холодным прищуром светлых глаз смотрело на него.
— Махаон… Ты… Ты…
— Правильно понимаешь, я с того света к тебе пришел за всю масть получить.
— Махаон… Махаон, — повторял, раскачиваясь, Ястреб.
Страха не было, только полное безразличие ко всему овладело им.
— А его ты узнал? — кивнул на второго Махаон.
— Его… Его…
— Вот и славно. Это же твои дружки упекли его на зону.
— Это не я, — тихо сказал Ястреб, — не я. Это Шорин
Внутри него словно сломалось что-то. Чувство сопротивления ушло вместе с бешеным стуком сердца. Но даже это не пугало его.
— Вы пришли меня замочить?
— Если не сделаешь того, что мы хотим.
— Я отдам все бабки.
— Они нам до задницы.
— А что же вам надо?
— Ты думаешь, сука, — усмехнулся Махаон, — я тебя в Ереване не узнал? Ястреб… Я тебя сразу срисовал, Леня Сретенский, хоть ты и кликуху, и обличье сменил. Честно говоря, хотел я тебя в деревянный бушлат упаковать за жизнь мою и его испорченную. Но гляжу, у тебя здесь целая аптека. Сам скоро к Господу в ворота стучаться будешь.
— Так чего же вам надо? — Ястреб насыпал на ладонь горсть таблеток, запил из стакана.
— Сними с души грех, вот ты Божью Матерь на кровать поставил, расскажи нам про Шорина твоего и дела ваши.
Ястреб посидел несколько минут с закрытыми глазами, сердце немного успокоилось, но чувство безразличия не покинуло его.
— Ну? — спросил Ельцов и достал диктофон.
— Записывать будешь? — усмехнулся Ястреб.
— А то.
— Валяй. С чего начинать?
— Как положено по протоколу с фамилии, имени и отчества.
— Я, Леонид Колосков, вор-рецидивист, кличка Леня Сретенский, проживающий в данный момент по документам Ястребова Леонида Михайловича, кличка «Ястреб», познакомился на зоне с Сашкой Шориным, у которого тогда была кликуха «Умный».
Ястреб говорил долго. С каким-то злым напором он не очищался, а сводил счеты со всеми: Шориным, Рытовым, Зельдиным, Филином. Словно они были виноваты в его сердечной болезни. Он не рассказывал — стучал на них, чего никогда не делал в прошлой жизни. Особенно зло он говорил о Рытове. Потому что боялся и поэтому ненавидел его.
Он говорил, и сердце начало успокаиваться.
«Неужели и впрямь сбросил с плеча все дерьмо и полегчало?» — подумал он.
— Все, ребята. — Он откинулся к стене.
— Вставай, — сказал Махаон.
— Зачем?
— Теперь ты все это на бумаге напишешь.
— Зачем?
— Это наше дело.
— Давай, давай, — впервые вмешался в разговор Ельцов, — пленка одно, а бумага — совсем другое.
В соседней комнате часы пробили три раза.
— Ну что ж, — усмехнулся Ястреб, — нынче вы банкуете.
Он открыл шкаф, достал бумагу.
— Писать, как говорил?
— Молодец, Ястреб, понял главное.
Он начал писать, и яростная радость охватила его. Сердце практически успокоилось, хотя Ястреб еще не выпил лекарство. И он вновь почувствовал собственную силу.