Злодейка чужого мира
Шрифт:
— И поединок, — тут же добавил Абаль. — Они же кусаются.
— Дружеский.
— Кусаются они всерьёз.
— Они не любят, когда их гладят.
— Замкнутый круг, — Абаль засмеялся.
На этот раз это был простой и легкий смех.
Хрисанф и Верн переводили глаза с Ясмин на Абаля и наоборот. Она их понимала. Ещё вчера Слуга планировал ее убийство, а сегодня так беззастенчиво мил.
Ясмин пожала плечами:
— Эти камушки не кусаются, когда их гладят, и хорошо бы взять один себе, но… Я чувствую, что нужно оставить их здесь.
Она выпрямилась и двинулась вперёд по тёплым камням всех видов и форм, которые только допускает человеческое воображение. Один из камней она все ещё держала в своих руках — такой тёплый, мягкий и упругий. Прозрачно-оранжевый, как янтарь, и приятно-тяжелый.
Наклонилась и с уважением положила его среди других таких же прозрачных солнечных камней и двинулась за Абалем.
— Движемся на юг, — сказал он, когда Ясмин с ним поравнялась.
Теперь, когда он ее не ненавидел и не хотел убить, рядом с ним стало надежно и хорошо. В какой-то мере она понимала отчаяние настоящей Ясмин, которая вольно или невольно сделала его своим врагом.
— Почему ты потребовала моего присутствия на этой операции? — мирно спросил он. — Ты могла требовать понижения статуса. Это ударило бы по мне, куда больнее.
Он остановился, и Ясмин застыла рядом. Они все ещё были близко к пустыне, которая брала с путников дань правдой и истиной, но давление уже не было таким сильным.
— Так случилось, — с усилием ответила Ясмин.
Она просто-напросто не знала правды. У неё не было снов с его участием.
Абаль изучающе сфотографировал ее взглядом и снова двинулся вперёд. Верн и Хрисанф не вмешивались в их разговор и шли на метр позади, словно давая им возможность остаться наедине и договориться.
Спустя несколько шагов — десять или двадцать, или чуть больше — она вдруг заметила, что идти стало тяжелее. Ноги вязли, как в болоте. Камни обнимали сапожки всем своим мягким телом и тянули вниз. Ясмин попробовала стряхнуть их, но ноги ввинчивались только глубже.
— Пятое испытание, — сказала она с ужасом.
Абаль обернулся. Она вдруг увидела, что он ушёл гораздо дальше неё. В темных глаза мелькнуло удивление.
— Нет, — ответил он на ее испуганный взгляд. — Я ничего не чувствую, и у этого поля нет приказа. Оно свободно от человеческой воли.
— Но я не могу идти, — пожаловалась она. — Вязну, видишь?
Он в два шага вернулся к ней и уже привычно поднял ее на руки. Ясмин с усилием обхватила руками его за плечи, потому что не дотянулась до шеи. Тело стало тяжелым и непослушным, гравитация увеличилась вдвое. Как только он меня держит, подумала она с недоумением.
И отключилась.
***
Она уснула. Упала сознанием в прошлое.
Мама — деятельная, светловолосая, всегда в прекрасном настроении — отчаянно пыталась устроить ее на биофак. Это было не сложно, они с отцом работали в одном институте и ее будущее лежало светлой и спокойной дорогой, по которой она не пошла. В конце девяностых они развелись и мать полностью ушла в генетику в частном столичном комплексе, а отец остался. Он хотел сделать карьеру.
Ясмин — тогда ее звали Аминой — ушла, потому что была не в силах каждый день видеть человека, который вычеркнул ее координаты. Просто представила, как отец проходит по институту мимо с пустым взглядом — тот самый человек, который варил ей манку и чинил сломанный пластмассовый вертолёт — и не смогла. Сказала матери, что биология — это скучно.
Она осталась одна против враждебного мира. Ее место в жизни, такой очевидное ещё пять лет назад, никак не находилось. У неё просто не было никаких особенных талантов.
В детстве мать много куда пыталась ее устроить. В музыкалку. Но как заметила ее репетитор:
— Голос ангельский, слуха нет.
Смелая была женщина. Пятая по счету из многочисленных репетиторов.
Мама не смирилась. Амина скиталась по кружкам в поисках собственного таланта, но как правило, уносила только пару практичных умений и желание никогда не возвращаться. В художке завела подругу и умение преподнести себя эпатажно, на танцах приобрела фотогеничность и умение красиво сидеть в углу, а кружок древнегреческой поэзии наделил ее умением лепить к месту цитаты древнегреческих философов. Отец называл это «с миру по нитке».
Он ушёл, когда ей было тринадцать к даме вроде неё самой — лишенной слуха, умело упоминающей прочитанные книжки и явно умеющей готовить. К тому же у неё не было разочаровывающих детей.
Иногда он всплывал на горизонте, чтобы дать ей стольник и похвалить стильное пальто. К тому моменту, как она окончила психфак, он выглядел потрепанным и усталым. Жаловался на вторую супругу, на те самые качества, к которым ушёл девять лет назад. Иногда осторожно спрашивал о матери и по-детски радовался, узнав, что она все ещё не вышла замуж. В его понимании он выиграл. Она смотрела и боролась с тошнотой.
Красотой она не блистала. Детское одухотворенное лицо к старшим классам приобрело черты бледной барышни, работающей белым фоном при более яркой подруге. Русые, с осенней рыжиной волосы неопределенного тона, светлые, едва заметные брови, ресницы, пропадающие при неудачном ракурсе, веснушки, в плохие дни оттеняющие лицо нездоровой желтизной. Она быстро поняла свои минусы.
И плюсы.
Хороший вкус, хороший макияж, благородный крой и дорогая обувь подняли ее на олимп интересных женщин. Она заводила знакомства, заводила романы, весело кутила по выходным в регулярно обновляющихся компаниях, и благодаря умению к месту цитировать поэтов, имела репутацию остроумной красавицы.
А после возвращалась в свою потрепанную двушку, снимая с себя вместе с платьем и макияжем маску прекрасной незнакомки. Становилась отвергнутым гадким утёнком, который никогда не переродится в лебедя. Она была счастлива только в своей старой детской наедине с книгами и наукой. Самоутверждение превращалось в обузу. Но рядом была мама и жить было можно. Были силы лгать. С ее смертью все закончилось. Действительно все.
Она тупо смотрела на квадрат земли, куда криво прилепили крест, и не понимала, зачем все это было. Зачем она живет, если в любой момент сама окажется в такой могиле по соседству? Необычайный талант, красавица, которой нет равных, алкаш, который опохмеляется у пивной, посредственность, старик и ребёнок — все сделались равны. После смерти наступал долгожданный коммунизм, про который они в детстве орали лагерные песни. Каждому по квадрату земли и пучок тонконогих гвоздик в дни поминовения.