Злом за зло (Драконоборец - dark edition)
Шрифт:
Бухтарь при этих словах остановился, повернулся к ней, резко замолчавшей от испуга, постоял недолго, а потом расхохотался так громко и искренне, что на глазах у девицы слезы от обиды навернулись. Он отпустил свою пленницу и пошел дальше, а ей ничего не оставалось, кроме как идти рядом.
— Дурында ты, Румянка, — мягко говорил однорукий, поднимаясь на холмик. — Пять лет назад, когда я вернулся домой калекой и увидел, что родную деревню разбойники пожгли, когда по дорогам бродил неприкаянно, когда Дорот меня к вам в дом привел, накормил и обогрел, ты была соплюхой тринадцати лет от роду. Я же тебе свистульки из дерева точил, лук игрушечный справил, показал, как нож метать, ты же истории про мою наемничью долю, почитай,
— Помню, — ответила Румяна и совсем по-детски шмыгнула носом, глядя себе под ноги. По правде сказать, история про то, как Томех плавал за Седое море свататься к королеве женщин-воев, была ее любимой. Матушка неодобрительно цокала языком и возбраняла Бухтарю рассказывать про такую срамоту, но именно эта история была самой приятной для мятежного Румянкиного духа.
— Жениться на тебе, дитя, — это последнее, чего бы я хотел, ведь для меня ты всегда останешься ребенком.
— Ты женишься на вдове Лешек, да? — тихо спросила она.
Бывший наемник рассмеялся опять, но уже тише.
— Ива Лешек баба знатных достоинств, это верно… весьма знатных, с какой стороны на нее ни погляди. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь. Это вообще не столь важно сейчас, Румяна. А важно то, что собиралась сделать ты.
Девушка вспыхнула. Теперь, когда жар внутри нее сильно утих, она почувствовала стыд.
— Пойми, Господь наделил твоих мать и отца тобою одной. В тебе вся их любовь, в тебе все их надежды, их стержень. Коли ты честь свою опозоришь, представь, как им будет стыдно на улицу выходить. Лех Зданек просто человек, ведомый людскими страстями, не самый плохой, наверное, но он был бы лучше, кабы заслал сватов, а вместо этого он скоро отправится в Спасбожень и запишется в гусарию. И обратно он, скорее всего, вернется через несколько лет уже с женой, да не из кметов либо мещан, а какой-нибудь знатной белой панночкой, что для его продвижения по службе будет сподручна. Жизнь такова, верь мне. Я ее видел, я ее, паскуду, знаю.
Они стояли и смотрели на ромашковый луг, на котором пили, ели, танцевали, распевали песни, прыгали через костры, бренчали на бандурах и целовались люди, справлявшие праздник весеннего равноденствия и день рождения человека, которого среди них не было.
— Батюшке и матушке не расскажешь?
— Не расскажу. Но ты мне дай слово, что не станешь делать глупостей.
— Не буду, Господь мне свидетель. Прости меня, Бухтарь.
— Данх, брхам брутхмхр…
Жизнь шла своим чередом, кметы приступили к весенней подготовке пашен для сева, и у ковалей не было даже лишней минуты продыху. Дорот с дочерью и одноруким помощником правил рабочий инструмент, а то и ковал новый.
С празднования весеннего равноденствия минуло немногим больше недели, когда посреди ночи в Пьянокамне поднялся крик. Кто-то во всю глотку вопил: "Пожар!" — отчего деревенские люди, всегда знавшие, что нужно делать по такому несчастью, выскакивали со дворов на улицы, сжимая в руках ведра, и опрометью неслись к ближайшему колодцу. Но Пьянокамень не горел. Зарево пожара красило ночное небо красным и оранжевым вдалеке, а немногим выше над заревом тем ползла по небесному куполу красная комета, вестница бед. К ней за прошедшие годы люди кое-как попривыкли, а пожар, куда более близкий, чем она, не на шутку их испугал.
— Кажись, конеферма пана Зданека горит, — сказал деревенский голова, — а ну-ка запрягайте телеги!
Огнеборцы вернулись с рассветом — и лошади, и телеги, и они сами были черны от сажи. На некоторых виднелись примочки, закрывавшие свежие ожоги, но жены и матери неустанно благодарили бога за то, что назад вернулись все до единого мужчины, и даже на одного больше.
Когда Румяна услышала имя, она с отчаянным ужасом стала пробиваться сквозь толпу встречавших и вернувшихся, работая локтями, но когда смогла выбраться к телегам, увидела лишь, как кого-то уже заносят во двор к Бухтарю. Прорвавшись же к его воротам, наткнулась на родного отца, который крепко ухватил ее за плечо.
— Томех сказал не беспокоить.
— Что там? Кого привезли, батюшка?! Скажи! Его?! Его?! — взмолилась Румяна.
— Уймись! — процедил коваль, впрочем, тут же дав слабину, как обычно бывало в его противостояниях с единственным и любимым чадом. — Там… на конеферме творилось жуткое дело, не хочу про это говорить. Из всех живьем мы нашли только Леха Зданека… а ну уймись!
— Пусти!
— Уймись, девка! — вопреки обыкновению рыкнул Дорот, не пуская дочь в Бухтарев двор. — Со всех окружных деревень люди пожар тушить собрались, а потом отправили гонца в Скиров за лекарем и стражей, но пока их нет, за несчастным парнем Томех приглядит. Лучше цирюльника в округе не сыскать, он у настоящих лекарей в их отряде наемном учился, так что не лезь под руку! Он сказал, чтобы не мешали ему, ясно? А теперь домой и за работу, всем нужны плуги.
День был потерян для нее. Румяна трудилась вместе с отцом, глядя на мир пустыми глазами. Она была бледна как приведение, работала без души и внимания, а когда отцу это надоело, он прогнал девушку в дом и запретил выходить. Она не хотела есть, не хотела пить, лишь сидела на лавке и смотрела в окно, кусая нижнюю губу, и прекратила это, лишь когда мать закричала, увидев у нее на подбородке кровь.
Когда ночь усыпила Пьянокамень и в деревне каждая собака видела уже третий сон, одинокая тень скользнула в лунном свете, пересекая улицу и крадясь вдоль стены одного из домов. Румяна залезла во двор к Бухтарю. Благо собаки он не держал, она пробралась под самое окно, где горел свет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь и увидела, как хозяин при свете нескольких свечей ходит туда-сюда по комнате, складывая разную всячину в кожаную сумку. Пока Бухтарь метался из стороны в сторону раненым зверем, явно торопясь, девушка изо всех сил старалась лучше разглядеть того, кого уложили на две поставленные рядом лавки, но край стола закрывал обзор, отчего она мелкими шажками стала двигаться влево, пока не задела ногой пустое ведерко. То негромко стукнулось, упав, а Румяна присела и сжалась в комок от страха. Ничего. Пьянокамень спал, а Бухтарь был так занят своими делами, что не заметил чуть слышного стука снаружи. Так она решила, прежде чем крепкие пальцы схватили ее за шкирку, и, не успев даже пискнуть, дочь коваля оказалась втащена в дом через окно.
— Думал, что ты раньше придешь, — буркнул он, вернувшись к сумке, как ни в чем не бывало.
— Думал? — Она глядела только на сплошной кокон из бинтов и одеял, лежавший на лавках.
— Да. Я же знаю тебя, Румянка. То, что ты явишься посреди ночи, было очевидно.
Она сделала крохотный шажок, другой, ощущая сильный запах мазей и… гари, исходящий от Леха.
— Он… живой? — пролепетала она.
— Живой. Но зрелище страшное. Над бедолагой поработал не только огонь, но и тот, кто этот огонь по ферме пустил. Погляди, если духу хватит.
Бухтарь не обращал на нее внимания, продолжая запихивать в свою сумку какие-то бумаги, банки, бутылки, ковчежцы, будто та была бездонной, а Румяна, казалось, целую вечность преодолевала жалкое расстояние в три локтя, что отделяло ее от накрытого тряпкой лица. Тряпка едва-едва шевелилась, тревожимая дыханием, и девушка поклялась самой себе, что, что бы там ни оказалось, она не отдернет руки, не отвернется и не закроет глаз. Румяна сорвала теплую, тяжелую от влаги ткань и бессильно осела на пол, клятву, впрочем, сдержав. Лицо Леха блестело от покрывавшего его жирного слоя мази, но было оно невредимо.