Зловещий барьер. Ближайший родственник. Оса
Шрифт:
Этажом выше, покоясь на мощных железобетонных перекрытиях, застыли старинные тяжеловесные типографские прессы. Чистые, смазанные, блестящие, они много лет простояли, ожидая того момента, когда неожиданный выход из строя всей национальной системы телеинформации снова призовет их к действию. Над ними на высоту в тысячу футов возносилась стройная громада — резиденция полуофициальной «Вашингтон Пост».
В руки четырехсот взмыленных людей, уже давно сбросивших свои пиджаки, стекались новости со всего земного шара. Телевидение, радио, кабельная сеть, стратопочта, даже полевая связь вооруженных сил — все было
Но выше, на уровне земли, эта бешеная деятельность никак себя не обнаруживала. Здание «Пост» было явно безлюдно, в бесконечных рядах его неосвещенных окон дробилась тысячью отражений бледная луна. По тротуару одиноко брел патрульный полицейский; он шагал, устремив взгляд на освещенный циферблат уличных часов и ничего не подозревая о лихорадочной работе, кипевшей у него под ногами. Все его мысли были сосредоточены на чашке кофе, ждавшей его в конце обхода. Кошка молнией перебежала ему дорогу и шмыгнула в тень.
А тем временем там, глубоко внизу, под нависшими бетонными громадами, вдали от миллионов ничего не подозревающих, мирно спящих горожан, четыреста человек фанатично трудились, готовя ужасную новость на грядущее утро. Телеграфные ключи и скоростные печатающие аппараты отбивали то краткие быстрые сообщения, то более длинные и зловещие. Бешено грохотали телетайпы, выдавая горы информации. Надрывались телефоны, выплевывая чьи-то металлические, голосу. Мощный многоканальный коротковолновый передатчик посылал через высотную антенну тревожные, импульсы по всему миру.
Стекающиеся отовсюду новости анализировались, сравнивались, классифицировались. Бликер завершил опыт. Сообщает, что видит два шара, парящие над Делавер авеню. О’кей, передайте Бликеру, чтобы он забыл о них — если сумеет! Звонит Уильямс. Говорит, что провел опыт и теперь видит светящиеся шары. Поблагодарите Уильямса, и пусть он как можно скорее куда-нибудь скроется! На проводе Толлертон. Опыт дал положительные результаты. Он наблюдает вереницу голубых шаров, на большой высоте пересекающих Потомак. Пусть спустится в укрытие и вздремнет.
— Это вы, Толлертон? Спасибо за информацию. Извините, но нам не разрешено говорить, насколько результаты других опытов совпали с вашими. Почему? Ну, конечно, ради вашей же безопасности. А теперь выкиньте все из головы и ступайте баиньки!
Вокруг царил шумный, но методичный шурум-бурум: каждый звонок пробивался сквозь встречные вызовы, каждый далекий абонент стремился опередить остальных. Вот мужчина отчаянно вцепился в трубку, уже раз в двадцатый пытаясь связаться со станцией ВРТС в Колорадо. Отчаявшись, он сделал запрос в полицейское управление Денвера. В другом углу радист терпеливо и монотонно повторял в микрофон:
— Вызываю авианосец Аризона! Вызываю авианосец Аризона.
Ровно в четыре часа посреди этой суматохи появились двое; они вышли из туннеля, по которому вот уже десять лет вывозили на поверхность тысячи еще влажных газет, чтобы срочно доставить их на железнодорожную станцию.
Войдя, первый почтительно придержал дверь, пропуская вперед своего спутника, высокого плотного мужчину со стальной шевелюрой и светло-серыми глазами, спокойно и непреклонно глядевшими с жестковатого лица.
Он остановился и оценивающим взглядом окинул помещение.
— Господа, перед вами президент! — сказал его провожатый.
Наступила тишина. Все встали, вглядываясь в хорошо знакомые черты. Глава государства знаком призвал их продолжать работу и вместе с сопровождающими проследовал, в отдельную кабину. Там он надел очки, взял в руки несколько машинописных листков и придвинулся к микрофону.
Вспыхнула сигнальная лампочка. Президент заговорил. Голос его звучал спокойно и уверенно, в интонациях ощущалась убедительная сила. Тонкая аппаратура, скрытая в другом подземелье, на расстоянии двух кварталов, улавливала его голос и воспроизводила в двух тысячах копий.
После его отъезда аппаратура, работавшая на полную мощность, выдала две тысячи катушек магнитной пленки. Их быстро собрали, упаковали в герметические контейнеры и увезли.
Стратоплан Нью-Йорк — Сан-Франциско, вылетевший в пять часов, унес на борту две дюжины копий речи президента, спрятанных среди груза. Три из них он успел оставить в пунктах посадки, после чего пилот потерял власть над своими мыслями и стратоплан исчез навсегда.
Специальный рейс 4.30 на Лондон получил десяток копий, благополучно перенес их через Атлантику и доставил в пункт назначения. Пилоту и его помощнику сказали, что в запечатанных контейнерах находятся микрофильмы. Они и считали, что там микрофильмы; поэтому те, кого их мысли могли бы заинтересовать, невольно обманулись, поверив в истинность сказанного.
До наступления критического часа по назначению попали примерно три четверти копий. Из оставшейся четверти несколько задержались в пути по естественным и непредвиденным причинам, остальные же явились первыми потерями в новой беспощадной войне. Конечно, президент и сам мог бы без труда произнести эту речь по всем программам сразу. Но речь его также без труда могла быть прервана на первой фразе затаившейся в микрофоне смертью. Теперь же целых полторы тысячи президентов ждали с речью наготове у полутора тысяч микрофонов, разбросанных по всему земному шару: одни в американских посольствах и консульствах в Европе, Азии и Южной Америке, другие — на дальних островах, затерянных в Тихом Океане, некоторые — на боевых кораблях, вдали от людей и витонов. Десять расположились в безлюдных просторах Арктики, где о витонах напоминали только безопасные вспышки в небесах.
В семь утра в восточных штатах, в полдень в Великобритании и в свое время — в каждой, точке планеты новость выплеснулась на первые страницы газет, вспыхнула на теле и стереоэкранах, загремела из громкоговорителей и радиоприемников, зазвучала с крыш домов.
Стон недоверия и ужаса вырвался у человечества. Он становился все громче по мере того, как росла вера в реальность происходящего, и наконец перешел в истерический вопль.
В голосе человечества звучало постигшее его потрясение, которое каждая раса выражала в соответствии со своим эмоциональным складом, каждая нация — со своими убеждениями, каждый человек — со своим темпераментом. В Нью-Йорке обезумевшая толпа до отказа забила Таймс Сквер. Люди толкались, орали, потрясали кулаками в хмурые небеса, распалившись, как загнанные в угол крысы. В Центральном парке более благопристойная толпа молилась, распевала гимны, взывала к Иисусу, оглашая воздух то протестами, то рыданиями.