Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»
Шрифт:
Поначалу Сергей Яковлевич состоял в другом союзе – монархической ориентации. Его приятель Н. Еленев вспоминает, что в 1922 году в студенческой келье Эфрона висели портреты царя и патриарха Тихона, и почему-то делает вывод, что это – для престижа, что Эфрон не был ни монархистом, ни верующим. Но в среде русской эмиграции имелось много как монархистов, так и не монархистов. И престиж (или «приспособленчество», как говорит Еленев), думается, здесь ни при чем. Наверное, Эфрон не был ярым монархистом, но не был и антимонархистом. Мученическая гибель царя вполне могла вызывать его искреннее сочувствие. Марина Цветаева тоже никогда не была убежденной монархисткой, но, всегда сочувствуя тем, кто «упал», она через несколько лет начнет писать «Поэму о царской семье» (к сожалению, утраченную).
Но так или иначе,
К семье Сергей Яковлевич приезжает только на выходные дни. Да и дома все больше занимается, почти не помогает жене по хозяйству, не ходит с Мариной и Алей в далекие прогулки (Цветаева – прекрасный ходок). Денег в дом он не приносит. Стипендии еле-еле хватает на него самого. Спасает пособие Марины Ивановны (в 2,5 раза больше стипендии мужа) и ее публикации в эмигрантских журналах. «Воля России» печатает практически все. Когда Сергей уезжает в Прагу, она встает в 6 утра, чтобы приготовить ему завтрак. А как же иначе! Ведь он – Цветаева-то это знает – занят не только учебой и общественной работой, он тоже пишет книгу – «Записки добровольца», и есть надежда ее издать [21] .
Ариадна Эфрон вспоминает чешский быт почти как идиллию: семейные чтения, праздники, в подготовке которых участвовал отец. Одиночества матери она не замечает. Тем более что та и не сетует («Ибо странник Дух, / И идет один»). Она работает как одержимая (свалив на Алю значительную часть домашних дел). Поэма-сказка «Молодец», эссе «Кедр», десятки стихотворений, подготовка к печати дневниковой книги «Земные приметы» – только за первый чешский год. Но имя Сергея Эфрона из стихов Цветаевой исчезает.
«Чудный, созерцательный год», – вскоре скажет об этом времени Цветаева.
Кругом – прекрасная природа, также немало способствующая творчеству. Не случайно именно здесь создается цикл «Деревья»:
Когда обидой – опилась
Душа разгневанная,
Когда семижды зареклась
Сражаться с демонами —
Не с теми, ливнями огней
В бездну нисхлестнутыми:
С земными низостями дней,
С людскими косностями, —
Деревья! К вам иду! Спастись
От рева рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!
Цветаеву стала замечать критика. Появились рецензии на ее вышедшие в Москве и Берлине сборники. Хвалили, ругали – Цветаева относилась к этому более-менее равнодушно – знала себе цену. Из всего критического потока она выделила только отзыв молодого критика Александра Бахраха на «Ремесло». Бахрах жил в Берлине, и Цветаева откликнулась личным письмом. Это было против ее правил. Но она усмотрела в рецензии Бахраха не критический отзыв, а отзыв: «Вы не буквами на букву, Вы сущностью на сущность отозвались…» И потянулась к Бахраху так, как только она умела – всем существом своим. (Цитаты из писем к нему, свидетельствующие о том, что она увидела в юном критике если не родную душу, то, во всяком случае, человека, способного понять ее, мы уже приводили.) И как все ее письма (кроме деловых) не она писала, они писались сами. «Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас? – Об этом писать не надо бы. Ни о чем вообще не надо бы писать <…> Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват <…> я не хочу этого делать втайне <…> Только это <…> и заставляет меня браться за перо». И далее: «Вы – чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги <…> Я хочу, дитя, от Вас чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения».
…Доверие, понимание – в этом нуждается каждая женщина. Но ведь у Цветаевой есть муж. Любимый, любящий. И он теперь рядом. Откуда же эта страстная жажда родственной души? Безмерность чувств Цветаевой такова, что один человек не может ее вместить? Наверное. Но, увы, очевидно, было и другое: супруги жили вместе, но – при полном взаимном уважении и преданности друг другу – каждый своей внутренней жизнью.
Переписка
……………………………………………………
Заочность; за оком
Лежащая, вящая явь.
Заустно, заглазно
Как некое долгое la
Меж ртом и соблазном
Версту расстояния для…
Блаженны длинноты,
Широты забвений и зон!
Пространством как нотой
В тебя удаляясь…
Когда от Бахраха в течение месяца нет письма, она буквально заболевает. Ее дневниковые записи той поры так и называются – «Бюллетень болезни». Наконец, долгожданное (уже и нежданное) письмо пришло. «Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала <…> Внутри было огромное сияние <…> я душу свою держала в руках <…> Вы мое кровное родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление <…> Я была на самом краю (вчера!) другого человека: просто – губ <…> Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того – только желание убить боль <…> Думай обо мне что хочешь, мальчик, твоя голова у меня на груди, держу тебя близко и нежно. Перечти эти строки вечером, у последнего окна (света), потом отойди в глубь памяти, сядь, закрой глаза. Легкий стук: «Я – можно?» Не открывай глаз, ты меня все равно не узнаешь! Только подвинься немножко – если это даже стул, места хватит: мне его так мало нужно! Большой ты или маленький – для меня ты – все мальчик! – беру тебя на колени, нет, так ты выше меня и тогда моя голова на твоей груди – суровой! – только не к тебе, потому что ты мое дитя – через боль. И вот я тебе рассказываю: рукой по волосам и вдоль щеки, и никакой обиды нет, и ничего на свете нет, и если ты немножко глубже прислушаешься, ты услышишь то, что я так тщетно тщусь передать тебе в стихах и письмах, – мое сердце».
К сожалению, мы не знаем ответных писем Бахраха. Но мог ли двадцатилетний юноша, получая такие послания, не увериться, что он любим всерьез и надолго?
Последнее, полное нежности письмо Цветаева отправила Бахраху 10 сентября 1923 года. А 20 сентября Бахрах уже читал: «Мой дорогой друг, соберите все свое мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено <…> Я люблю другого».
В жизнь Цветаевой вошел Константин Родзевич.
Кто он был? Друг Сергея Эфрона еще со времен Константинополя. Но если Сергей Эфрон ушел в Белую армию сознательно, то Константин Родзевич оказался там случайно: воевал у красных и попал в плен к белым. Только счастливая случайность – генерал Слащов знал его отца, военного врача царской армии – спасла его от расстрела. К моменту знакомства с Цветаевой он также учился в Карловом университете, только на юридическом факультете. Так же, как Эфрон, занимался общественной работой – был старостой факультета. 22 ноября 1924 года был избран председателем на общем собрании Союза русских студентов.
Родзевич, как и Марина Ивановна (и в отличие от Эфрона), – прекрасный ходок и любит дальние прогулки. Он часто сопровождает Цветаеву (обычно вместе с Алей) по чешским холмам, лесам, долинам. «Мой спутник – молоденький мальчик [22] , простой, тихий <…> Называет мне все деревья в лесу и всех птиц. Выслеживаем с ним звериные тропы <…> Он сам, как дикий зверек, всех сторонится. Но ко мне у него доверие. Стихов не любит и не читает», – так описывает Цветаева Родзевича в письме к Бахраху в середине августа 1923 года.
Цветаевой вовсе не было свойственно рассматривать каждого приятного ей мужчину, даже уделяющего ей внимание, как потенциального любовника. Она любила дружбу и умела дружить. Сергей Яковлевич знал это ее качество и не ревновал жену к ее спутнику. Но постепенно – вехи тут не расставишь – дружба переходила в некое иное чувство, если пока еще не в любовь, то в ее преддверие.
Первое известное нам письмо Цветаевой к Родзевичу написано 27 августа 1923 года (судя по содержанию, оно и было первым):