Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»
Шрифт:
То, что в газете не обошлось без агентов ГПУ, можно считать непреложным фактом. Был ли им Константин Родзевич? Если принять версию А. Бросса о том, что уже в 1925 году в Латвии Родзевич связался с советскими секретными службами, то очень даже вероятно. Никаких документов по этому поводу не существует (или, во всяком случае, мы ими не располагаем), так что утверждать ничего не можем. Но такая гипотеза имеет право на существование.
Однако вернемся к газете. Здесь пытались сформировать новый курс евразийства. Он выразился в усилении просоветских элементов идеологии, все, что происходило в СССР, принималось как «евразийское дело», газета признала «генеральную линию» ВКП(б), пятилетний план, колхозы и многое другое. И идеи, и лексика – все из советской печати («Пролетариат и идея класса», «Весь мир сейчас разделен на два лагеря: защитников новой культуры и врагов ее» и т. п.). Только о марксизме говорилось пока еще с определенными оговорками – приветствовать атеизм и материализм евразийцы все еще не решались.
С. Эфрон выступал в газете и как автор. Первая большая его статья – «Очерки русского подполья». Зная биографию Сергея Яковлевича, можно бы предположить, что статья будет интересной, что он опишет свои собственные детские воспоминания, рассказы родителей-народовольцев. Ничего подобного. Цель статьи – в полном соответствии с идеологией евразийства – доказать, что в России все не так, как на Западе. И революционеры не те. На Западе руководствуются классовыми интересами, воюют за повышение уровня жизни – в России в революционную деятельность вовлечены все сословия (в том числе и состоятельные) и действуют они исключительно по зову души, особой русской души, которая просто не позволяет им жить вне революции. Все это подтверждается биографией М. Бакунина, которому действительно надо было мутить воду не для того, чтобы рыбку выловить, а исключительно ради самого процесса. «Чрезвычайно любопытна <…> непрекращающаяся враждебность Бакунина к Марксу. Любопытна потому, что оба они в русской революции явились как бы впервые объединенными. Русский революционный темперамент и максимализм оказались скованными и оформленными марксистской системой». Вот это да! Стало быть, русская революция еще недостаточно разгулялась, надо бы больше, да Маркс помешал! Критика Маркса, как мы уже говорили, дозволялась на страницах «Евразии», но с точки зрения религиозного сознания, а тут!.. Эфрон – справедливо – замечает, что на современном ему Западе противоречия между пролетариатом и буржуазией сглаживаются, и пролетариат уже не настроен так воинственно, как русский пролетариат в свое время. И это зело ему не нравится. Болото! Мещанство! Нет, Эфрон положительно не хочет жить в этой мещанской Европе!
В статье «От Комитета Парижской группы евразийцев» самое интересное, пожалуй, подпись: Председатель Парижской группы евразийцев Сергей Эфрон. Сама статья о том, кого можно считать «настоящим» евразийцем, кого – нет. Все это читать довольно скучно. В этой статье, как и в статьях других авторов в ближайших номерах, хотя и говорится с гордостью: мол, мы не снисходим до опровержения злобной клеветы, все-таки от «наветов» открещиваются. «Клевета» же состояла в том, что некоторые эмигрантские издания обвинили евразийцев, и в частности участников газеты «Евразия», в получении денег от большевиков. Что сказать на это? Никакими документами «клеветники» свои доводы не подтверждали. Не располагаем ими и мы. Более того, когда Спольдинг прекратил финансирование газеты, она закрылась. И все-таки категорически отрицать эту версию мы бы не стали. Конечно, если советские деньги были как-то задействованы газетой, то большинство сотрудников (и, безусловно, Сергей Эфрон) о том знать не знали, ведать не ведали. Но Арапов, Сувчинский?.. не пойман – не вор.
Статья С. Эфрона «Кадеты и революция» вообще непонятно, зачем написана. Почему Эфрона вдруг заинтересовала столь маргинальная тема? Суконный язык и ни одной оригинальной мысли.
Эфрон часто выступал в газете в разделе «Библиография» – с рецензиями на советские книги, журналы, явления советской литературной жизни. Как критик он уступал другому литературному критику газеты – Д. Святополку-Мирскому, но и в его обзорах попадаются свежие мысли. А главное, чувствуется неподдельный интерес ко всему происходящему в культурной жизни СССР. Иногда позволял себе не соглашаться с генеральной линией партии. Так, рассказывая о Пленуме ВОПП (Всероссийская организация пролетарских писателей), где докладчики критиковали ряд писателей национальных республик за отход от «социалистической культуры», Эфрон берет сторону национальных писателей. Конечно, строя защиту на евразийских теориях. «Ни Октябрьская революция, ни коммунизм не есть продукт книжной мудрости. И одно и другое строится на основе той культуры, которая зовется евразийской <…> Что было противопоставлено старой культуре? Электрификация, индустриализация, кооперация. Этим путем не нанесешь поражения Европе и Америке, все это там лучше устроено. Старые боги умерли, но душа опустела, и никаким электрическим током нельзя заполнить эту пустоту. <…> Идеологический тупик, в котором топчется партия, преодолевается отдельными писателями и писательскими группировками. Узкие догматики пытаются подменить живое творчество стабильностью и охранительством». Пока еще Эфрон видит: то, за что он готов принять Октябрьскую революцию – создание новой культуры, – не очень-то получается в СССР, во всяком случае, партия этому не содействует.
С этой точки зрения интересен его обзор журнала «Новый мир» за 1929 год, № 3. Он бегло, аннотационно перечисляет все материалы журнала, подробно останавливаясь только на статье В. Полонского, бичующей мещанство. Уж больно родная тема!
Но страницы газеты – только видимая часть айсберга. Часть тиража вкупе с другой евразийской литературой переправлялась в Россию. Эту деятельность организовывали К. Родзевич и П. Арапов. Был к ней причастен и С. Эфрон. Он, согласно его собственным показаниям, данным на следствии, имел переписку с польской разведкой в лице «Русс-Пресс» (русское печатное агентство). Именно через этот канал «Евразия» переправлялась в Россию. Личную связь с директором «Русс-Пресс» Антоновым поддерживал П. Арапов, Эфрон же, по его собственным словам, «связь почтовую». Кроме того, в Россию «тайно» переправляли не только газету, но и эмиссаров (с помощью «Треста», о котором не ведали… как знать, кое-кто, может, и ведал, но не Сергей Эфрон). Наконец, уделялось большое внимание пропаганде евразийских идей во Франции – с этой целью устраивались различные встречи и доклады, – и в этом тоже активно участвовал Эфрон.
*
А были ли на Западе какие-то источники информации, из которых можно было бы понять, что советские газеты не только не говорят всей правды, но зачастую и просто нагло врут? Были. Да даже внимательное и вдумчивое чтение советской прессы могло заставить усомниться в правдивости многих сообщений. Например, так называемое «шахтинское дело», когда инженеров-горняков г. Шахты обвинили во вредительстве и шпионаже. В отличие от последующих процессов многие обвиняемые не признавали своей вины – можно было бы прислушаться к их речам. Не хотелось. Кроме того, на Западе то и дело появлялись «невозвращенцы», т. е. люди, бежавшие из СССР или отказавшиеся туда вернуться, – они рассказывали правду о советской России. (Например, личный секретарь Сталина Б.Г. Бажанов.) Не верили. Ведь поверить – значило признать, что дело, которым занимаются Эфрон и иже с ним, – неправое дело, отказаться от мечты вернуться на Родину. А тогда… тогда зачем жить? Это для Марины Цветаевой география ее местопребывания не имела решающего значения. («Мне совершенно все равно – / Где совершенно одинокой…») Хотя и она, конечно, скучала по России и передавала приветы и поклоны «русской ржи» и «полю, где баба застится». А ее муж с некоторых пор был уверен, что его место только в СССР – только там он нужен, здесь же нет ему подходящего дела, здесь он погибнет от ностальгии. (Последнее было отчасти справедливо.)
Известная логика: там хорошо, где нас нет. В эмиграции было действительно плохо. И материально – Эфрон не мог прокормить семью. И морально – постоянная грызня разных группировок между собой, отсутствие идеи, которой можно было бы посвятить жизнь. Борьба с большевизмом теперь многим представляется невозможной. (И справедливо.) А коли так, то простое чувство самосохранения подсказывает: и ненужной. А дальше уже один шаг до самообмана: там мы поддержим все хорошее и умерим плохое. Эфрон не был гением (т. е. не мог жить искусством), но не был и мещанином (день прошел – и слава Богу). Удивительно ли, что он – стремительно – «левел».
А Цветаева в 1928 году пишет поэму «Перекоп». О прорыве Добровольческой армией укреплений Перекопского перешейка. На успех она не рассчитывала: «Потому что для монархистов непонятен словесно, а для эсеров неприемлем внутренне». «…писала я его не смущенная ничьей корыстной радостью, в полном отсутствии сочувствия, здесь в эмиграции точно так же, как писала бы в России. Одна против всех – даже своих собственных героев, не понимающих моего языка. В двойной отрешенности cause perdue [30] Добровольчества и cause perdue о нем поэмы».
Поэма основана на дневниках С. Эфрона и посвящена «Моему дорогому и вечному добровольцу». А был ли Сергей Яковлевич в 1928 году «добровольцем», то есть человеком, продолжающим отстаивать идеалы Белой армии? Нет, он теперь исповедует совсем другие идеи. Вовсе не заметить этого Цветаева не могла. Она знала, что муж теперь увлечен евразийством. Цветаева плохо разбиралась в тонкостях евразийства (как и любой теории) и в причинах раскола. Вряд ли она даже регулярно читала «Евразию». Но она была твердо уверена, что правда там, где ее муж. И готова была осуждать всех, кто осуждал Сергея Эфрона. «Воля» Эфрона в ее глазах всегда могла быть только «доброй». Она с гордостью называла его «совестью евразийства».
Многие левые евразийцы, друзья мужа, были ей лично симпатичны. О том, как далеко зашли они не только в своих взглядах, но и в своей деятельности, она не подозревала.
Правая эмигрантская печать и Эфрона и Цветаеву называла большевиками. Ее – в основном за появившееся в первом номере «Евразии» приветствие Маяковскому: «28 апреля 1922 года, накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
– Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?