Злые игры. Книга 1
Шрифт:
— Ну ты, толстушка, подвинься, — беззлобно бросила Шарлотте Ровена Паркер, — а то я с ног валюсь.
— Не называй мою сестру толстушкой. — Георгина подняла голову и негодующе посмотрела на Ровену.
— Это почему? Она и есть толстушка. Она толстушка, а ты худышка, каждому видно. Вы что, приемные или какие?
— Что ты хочешь сказать? — проговорила Шарлотта, глядя на нее скорее с интересом, нежели с возмущением. — Разумеется, мы не приемные.
— Никогда не встречала сестер, которые были бы так не похожи друг на друга, — фыркнула Ровена. — Нет, честное слово: ты невысокая и… ну, во всяком случае, не худая и с темными волосами, а она высокая, кожа
— Не говори глупостей. — Шарлотта нахмурилась. — Ты тоже на свою сестру не очень-то похожа.
— Верно; но, по крайней мере, между нами нет такой разницы, чтобы она была на два года младше меня и на целый фут выше. Мне это кажется довольно странным.
— А мне тыкажешься довольно странной, — отмахнулась Шарлотта. — Поднимайся, Георгина, пойдем чай пить.
— Не съедайте весь пирог, — крикнула вслед Ровена. — А то я тебя знаю. Шарлотта Уэллес.
— Глупая корова, — проворчала Шарлотта, когда они отошли уже достаточно далеко и Ровена не могла их услышать.
— Глупая-то глупая, — ответила Георгина, — но ведь это и вправду так, Шарлотта, верно? Мы и в самом деле очень не похожи друг на друга. Я тоже часто об этом думаю.
— Шутишь! — Шарлотта повернулась к сестре и уставилась на нее.
— Нет, не шучу. Даже Макс говорил об этом, когда мы последний раз ездили домой на каникулы. Он заявил, как рад тому, что не похож ни на одну из нас, потому что мы обе такие безобразные, и я его ударила, а он тогда сказал, что мы все равно безобразные, только каждая по-своему. И это действительно так.
— Что? Что мы безобразные?
— Ну, я точно уродка. Ты — нет. Но мы действительно очень не похожи друг на друга.
— Георгина, никакая ты не уродка.
— Ну некрасивая.
— Мне ты не кажешься некрасивой, — со стоическим упрямством произнесла Шарлотта.
Она очень любила Георгину; однако в голосе ее при этих словах не чувствовалось должной убежденности. В свои девять лет Георгина в лучшем случае могла бы быть названа, как говорят французы, «jolie laide»: [16] необыкновенно высокая, угловатая и неловкая; лицо небольшое, узкое, сильно вытянутое, с очень резко очерченными скулами, крупным ртом и высоким лбом; тонкие ноги, казалось, вот-вот подломятся под ней; а ребра у нее торчали так, что их очертания были хорошо видны даже через спортивную безрукавку. В школе ее прозвали Б, сокращенно от Биаффры; [17] всякий раз, когда за едой ей попадалась куриная дужка, и в каждый свой день рождения она загадывала желание — хоть немного пополнеть. Желание Шарлотты было прямо противоположным; она действительно была толстушкой, очень симпатичной, даже красивой, с ямочками на щеках и густой копной темных кудрей, и хотя в последнее время она начала немного вытягиваться и потому стройнеть, все же рядом с похожей на фавна Георгиной казалась маленьким, толстым и мохнатым очаровательным щенком. Ее это страшно расстраивало; по меньшей мере дважды в день она плакалась на судьбу, говоря, что это абсолютно нечестно, что она тщательнейшим образом следит, чего и сколько съесть, тогда как Георгина вполне могла умять за завтраком четыре порции пшеничных хлопьев с молоком и после этого еще тост с медом, всегда просила вторую порцию всего, даже пудинга с патокой, привозила с собой после каникул из дома вдвое больше всякой еды и сладостей, чем Шарлотта, — и все это совершенно никак на ней не отражалось:
16
Милая уродина (фр.).
17
Район Нигерии, ставший в конце 60-х годов зоной гражданской войны и, как следствие этого, чудовищного голода.
— На сестер мы уж во всяком случае не похожи. Неужели же ты никогда об этом не думала?
— Нет, — помотала головой Шарлотта, — никогда. И я уверена, если бы мы были не сестры, то мы бы об этом знали. Мама ведь все время говорит, что она от нас ничего не скрывает.
Однако с тех самых пор эта мысль стала постоянно преследовать ее.
Она собрала все свое мужество и решила в следующие же каникулы задать этот вопрос матери; ей пришлось дожидаться случая, когда бы они остались наедине, а это бывало нечасто; но вот как-то после обеда они оказались на озере, и в старом деревянном ялике, в котором они сидели, делая вид, будто удят рыбу, никого, кроме них двоих, не было. Георгина еще раньше убежала поиграть с подругой, а Макс отправился с Александром на верховую прогулку. Стояло чудное лето, и наконец-то завершились работы по реставрации Хартеста, подведению под дом нового фундамента и покрытию его новой кровлей, которым, казалось, не будет конца.
Задать вопрос оказалось очень непросто, пришлось собрать все свое мужество; Шарлотта уже трижды открывала было рот, но ее захлестывала волна страха, и она опять закрывала его; но в конце концов она выдавила из себя одно только слово — «Мама?» — и произнесла его с вопросительной интонацией, на что Вирджиния вынуждена была ответить: «Да, что?» — как она отвечала всегда, после чего Шарлотте уже ничего не оставалось делать, кроме как продолжать.
— Можно мне тебя кое о чем спросить? Мне неудобно, но… можно?
— Шарлотта, только не о лесбиянках, — засмеялась Вирджиния. — Конечно же можно. И между мной и тобой не может быть ничего неудобного. Я ведь все-таки твоя мать.
— Правда? — Выпалив это, Шарлотта почувствовала, что ей становится нехорошо, что у нее перехватывает дыхание; но все же, не опуская взгляда, посмотрела прямо в глаза Вирджинии.
Вирджиния тоже посмотрела ей прямо в глаза, не отводя взгляда и не мигая, однако лицо ее при этом вспыхнуло; потом она как бы через силу улыбнулась:
— Разумеется, дорогая. Что за странные мысли приходят тебе в голову. Ты об этом хотела спросить?
— Да. Примерно об этом. Прости меня. Я… ну, я должна была спросить. Некоторые девочки у нас в школе считают, что мы… приемные.
Ну вот, наконец-то она высказалась. Сумела произнести это слово. Шарлотта сидела в лодке, выпрямившись и глядя в лицо матери.
— Шарлотта! Что за странный вопрос? И с чего они это взяли, ну с чего?
Теперь Вирджиния явно рассердилась, золотистые глаза ее яростно засверкали:
— И кто только вбивает подобную чушь тебе в голову?
— Одна дура, ее зовут Ровена. Но…
— Что «но»?
— А ты разве сама не видишь, почему она так думает?
— Нет, — ледяным голосом произнесла Вирджиния. — Не вижу.
— Мамочка, не сердись. Это не так уж важно.
— Я не сержусь, но это очень важно. Не могла бы ты мне объяснить, почему она так думает?
— Просто потому, что мы настолько непохожи друг на друга. Все мы, но особенно я и Джорджи.