Змеесос

Радов Егор Георгиевич

— Эй, ты, козел идиотский! — громоподобно заорал он. — Ты издеваешься, демиург лысый, надо мной?!!!

Лао припудрил вселенскую лысину на своем никаком теле. Он был спокоен и зол.

— Ты мне сам не дал, когда я хотел тебя.

— Ты был омерзителен, — опять заорал Яковлев. — Я не могу дать такому слюнявому человеку, включенному в реальность только собственных кишок!

— Сам виноват в дальнейшем, — гнусным тоном сказал Лао, сооружая всемирный потоп. — Мог бы понять ситуацию и явиться мне в истинном виде.

— Ты обнаглел!!! — снова заорал Яковлев. — Ты не можешь совершить простейшего действия, которое под силу даже козлу!!!

— Не

все так просто, Оля, — сказал Лао, умирая и воскресая.

Яковлев смолк на века и отдохнул от наглости партнера по творческому акту. Потом он стал вкрадчиво шептать:

— Ты не понимаешь, что мы теряем время, дубина. Они же похитили у нас тайну жизни, а мы никак не можем совершить этот проклятый любовный поступок. А по-другому ведь не проникнешь к ним; совершив грех, нельзя попасть в гущу собственного творения! Поэтому, я все же предлагаю тебе мир и дружбу, поскольку иного пути у нас нет.

— А может, я не хочу больше туда? — спросил Лао, восставая из пепла.

— Как это так! Они же там…

— Ну и хрен с ними, — подумал Лао.

— Я прошу тебя, родная ты моя!

— Я должен подумать, — сказал Лао, удаляясь в уединение. Волны плескались над его головой, покой расцветал повсюду. Иисус Кибальчиш куда-то исчез. Опанас Петрович сказал свое слово.

§

И Лао стал неким человеком-вообще; он лежал на мягкой перине, затягиваясь сигарой, или же стоял в кузове грузовой машины, принимая снизу ящики, чтобы класть их в штабеля, а иногда просто забывал осознать свою истинную деятельность в тот, или иной момент. Все было несущественно и неважно, лишь его мысль, его сомнения имели смысл; и Лао думал о предстоящем непрерывно, не отвлекаясь на перипетии судьбы и на радости иных физических достояний, и никак не мог решиться на что-нибудь. Его вопрос, конечно, можно было свести к обычной дилемме, выразимой в простой фразе-антиномии, над которой легко подшутить, но в отличие от известных идейных развилок, выпадавших на долю знакомых всем существ, его задача заключалась в том, чтобы набраться смелости для выбора меньшего, а не большего, более простого, а не великого; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние: решиться «не быть».

— Не быть, или быть — вот в чем загвоздка! — размышлял Лао. — Как я могу оставить все ради чего-то, бесконечность ради ограниченности? Я могу вобрать в себя то, чем я собираюсь стать; могу стать таким, не теряя всеобщести; зачем же мне лишаться вершины и власти, чтобы пасть в примитивную неизвестность только для того, чтобы завоевать и ее тоже? Ничего не существует; нам нужны новые задачи, создающие иллюзию существования, почему эта задача имеет больший смысл, чем стремление к небытию, заложенное мною во все? Я недоумеваю и сомневаюсь и открою сейчас в окно вот этой комнаты, и мне нравится это окно. Я хочу любить это окно, я люблю его прозрачность и в то же время естественность; я могу смотреть сквозь нею, но не могу пройти сквозь него, не разбив. Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Высшему существу нужна ограниченность и нужен такой же баланс между бытием и небытием, как у стекла, которое есть и которого нет; прелесть реальности рождается только от грусти своей ничтожности, своей неспособности умереть до конца, своего несоответствия ни высшему, ни низшему. Иногда я люблю пиво в лунную ночь, которая струится в шашлычном камине снежного цилиндра во тьме любви. Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; готов отдать ей свое время и увидеть блаженный конец в каждой секунде ее часа, готов потерять свою всеобъемлющую таинственность ради небольшой тайны, которая притаилась за дверью в девическую квартиру, готов умереть сейчас же, если это только будет истинным изменением, готов продолжать это все. Это как воспоминание о настоящем, как нечто несущественное, случайное, ставшее важным и определяющим другое; как новорожденная из разных бредовых имен и событий субстанция. Могу ли я принять кружку пива, отвергнув бога? Возможно, лишь конкретика разрушит скуку ясной нравственной задачи, встающей перед ограниченным существом; если же я не ограничен, то мне нечем уничтожить мою личную задачу; главное во мне не будет подвергнуто смерти, воплощаясь

в низшем виде; то, что будет, не изменит ничего в принципе. Я не могу бояться, отсекая от себя могущество — страшит лишь восхождение, а не поражение в этих условиях; быть может, я приобрету небо в чашечке цветка взамен истинного неба, а все минимальное более совершенно, чем все остальное. Я чувствую личность, получающуюся из меня в то время, как я размышляю и говорю это для себя; пусть она будет оригинальной и узнаваемой с первого взгляда; пусть ее жесткие рамки станут надеждой на лучшее будущее и сладкое прошлое. Пусть произойдет какая-нибудь мистерия, возможно, моя смелость послужит мне оправданием для чего-то нового, может быть, удовольствия окупят мой риск. Я видел картинки бытия, слушал звуки разной частоты, трогал предметы и знал вкус нектара; но кто знает, может быть, собачье дерьмо имеет свою прелесть именно тогда, когда ты сам почти животное или оборотень? Мои раздумья несущественны, Яковлев ждет меня, и я истинно хочу. Прощай, все на свете, я готов искупить свою вершину, уйдя в народ. Я нахожусь пока здесь, обращенный в слова, и ничего не знаю, кроме всего. Что станет моим возвращением? Да здравствует мандустра.

§

Поздним утром Гриша Лоно шел по улице, насвистывая веселую песню. На голубом небе сияло солнце, не омраченное ни одним облаком. Остановившись у витрины колбасного магазина, Гриша закурил, далеко отбросив потухшую спичку.

— Эй, детка! — крикнул он, посмотрев на проходящую девушку. — Мне кажется, я хочу тебя.

Девица зарделась, словно ей сделали предложение, и перестала идти дальше. Она радостно оглядела соблазнительную крепкую фигуру Гриши и закрыла глаза.

— Принц, я счастлива отойти ко сну с тобой! — шепнула она нежно, словно ее губы касались уха любимого человека.

— Это прелестно! — отрывисто промолвил Гриша Лоно, начав прыгать на одной ноге, как дурачок.

— Ты, наверное, молод и чудесен, радость моя? — спросила девушка.

— Ну, конечно, красавица. Я счастлив стоять сейчас рядом с тобой. Я люблю девиц.

— Но что же нам делать?

— За мной! — закричал Гриша Лоно, захватив девушку своей ласковой рукой, желающей доставить радость и любовь, и словно взлетая куда-то вверх к вершинам чувств и страстей, чтобы замереть там, образовав тайное объятие на некоторое время, и произвести любовь из своих физических тел, так же как материя в венце эволюции производит на свет идею, отражающую весь мир. Счастье ждало влюбленных, и скамейки услужливо предлагали им самих себя; их ждали подъезды, крыши и томные поляны — везде был готов стол и дом; и солнце, не являясь настырным человеком, могло спокойно смотреть на веселые забавы милых существ, а они не боялись открыться этому взгляду, совсем, как порнозвезды, выставляющие напоказ под сильный свет ламп части своих тел, потерявших вместе с невинностью и интимность и сокровенный секрет.

Гриша Лоно взял руку девушки, и они шли вперед, желая друг друга.

— Моя маленькая! — говорил Гриша, глядя на девушку, и хотел ей счастья.

— Скажи мне, принц, — спрашивала она. — Что означает наша жизнь?

— Ничего, — весело отвечал Гриша. — Мы как бабочки, которые существуют только для того, чтобы любить и умереть.

— Я существую, чтобы отдать себя! — патетично воскликнула девушка. — Я хочу отдаться! В этом мой единственный смысл.

— Кто знает, — мрачно сказал Лоно, сплюнув сквозь зубы. Они замолчали, ни о чем не думая.

Потом некий мальчик, поедающий мороженое, показал на них пальцем и изобразил наглое выражение на лице.

— Не люблю детей, — грустно произнесла девушка, жалостливо цыкнув.

— А если ты забеременеешь? — злобно спросил ее Лоно.

— Не знаю, я не люблю говорить об этом, — отрезала она.