Змеиный клубок
Шрифт:
— Идем, дурак! — сказала Митрохина и потянула его за собой.
— Сюда! — послышался из темноты голос девчонки. — Тут дырка под забором, протиснуться можно!
Похоже, сознание опасности вывело ее из шока и одновременно придало сил Парамыге. Он смог идти быстрее и не опираясь на Галину.
— Ну, может, поживем еще, девочки? — пробормотал экс-покойник с надеждой, протискиваясь и дыру следом за девчонкой.
Галина боялась, что плечи пройдут, а остальное нет, но ей пришлось только снять рюкзак и передать его на время Парамыге.
— Ну, Аллах акбар! — пробормотал он. — Я, пожалуй, даже бегать
И побежал, с рюкзаком Митрохиной, вперед. А еще быстрее, впереди всех, мчалась девчонка. Галина бросилась догонять.
Видимо, бежали они все той же дорогой, по которой Митрохина с по-прежнему безымянной девчонкой и ныне покойным Юриком попали на злополучную стройплощадку. Теперь она их вновь вывела на станцию.
— Поезд! — крикнула девчонка.
— Нажмем! — прошипел Парамыга. Галине казалось, что у нее вот-вот сердце лопнет. Они вылетели на совершенно пустой перрон, где не было ни пассажиров, ни милиции, как раз в тот момент, когда около него остановилась электричка, шедшая на Москву. Пш-ш-ш! Двери разошлись в стороны, и все трое влезли в первый попавшийся, абсолютно пустой вагон.
Когда поезд тронулся, Парамыга перекрестился пятерней, как это делают католики, и сказал:
— Ну, теперь лишь бы никто не шастал. Глянут на мою морду — и тут же в обезьянник потянут.
Действительно, тут, при более-менее ярком освещении от вагонных ламп, Парамыга с заплывшим лилово-сизым правым глазом, присохшими ссадинами на скулах, рассеченной губой и малиновым ухом выглядел не очень. Поглядев на себя в оконное стекло, он замолчал и нагнул голову, чтоб не светить своими фонарями.
Галина кое-как оттерла грязь со своей ветровки и джинсов, поэтому смотрелась получше. Девчонка с растекшейся тушью и тенями, а также с натуральным синяком, поставленным ей покойным Юриком, производила впечатление потерпевшей. К тому же от нее попахивало водкой. Впрочем, она проехала не так уж и долго — только до Мытищ. Там она молча выскочила из вагона, даже не сказав «до свидания».
— Давай на Маленковке выскочим, — предложил Парамыга, нарушив молчание. — На Ярославском ментов куча, меня точно приберут, а заодно и тебя обшмонают.
— А это далеко от Москвы? — спросила Митрохина.
— Это сама Москва и есть. Парк «Сокольники» и ВДНХ рядом. Ты, значит, залетная?
Митрохина откровенно назвала свою область.
— И в Москве деться некуда?
Галина кивнула, соображая, стоит ли соглашаться, если Парамыга предложит ей место ночлега.
— Могу предложить хату, — сказал Парамыга, — с кроватью, теликом, ванной и унитазом.
— А кровать, случайно, не с напарником в придачу? — с подозрением спросила Галина.
— Нет, — тяжко вздохнул Парамыга, — из меня лично сегодня напарник никакой. Мне б до утра дожить, если честно. А других там нет. Только баба, да и та старше семидесяти.
Двери тамбура лязгнули. Появилось трое омоновцев при коротких автоматах и бронежилетах.
— Блин! — прошипел Парамыга. — Явились-таки!
— А ты положи голову ко мне на колени, — тихонько предложила Митрохина, — так, чтоб синяков не было видно…
Когда омоновцы поравнялись с их скамейкой, то увидели идиллическую картину, то есть Парамыгу, положившего голову на колени своей спутницы, и Митрохину, рассеянно поглаживающую его по волосам. При этом другой рукой она старательно закрывала от взоров стражей порядка подбитый глаз своего условного кавалера.
ОМОН не увидел в данной ситуации нарушения общественного порядка и проследовал мимо без замечаний.
— Так, — сказал Парамыга, поднимая голову и поглядывая в окно. — Приготовились, пора вылезать…
Они вышли в тамбур, дождались, пока поезд остановится и откроются двери.
Выскочили на перрон, двери закрылись, поезд покатил дальше. Слева, подсвеченная станционными фонарями, мрачновато темнела еще не облетевшая листва лесопарка «Сокольники», справа темнели громады массивных домов с многочисленными огнями.
«Москва, Москва, как много в этом звуке…» — мысленно произнесла Галина. И вовсе не из симпатии к классике или сентиментальности. Это была та самая ключевая фраза, которую она должна была произнести, позвонив Эдуарду Антсовичу…
ВОРОНКОВ ВНЕ ИГРЫ
Леха и Ольга в это время еще не спали. Коровин все не мог отойти от той жуткой возни, которая протекала в течение нескольких часов после смерти Александра Анатольевича.
Вообще-то активной роли в этой суете Леха не играл. Больше того, он с трудом понимал, что происходит. Появлялись какие-то люди, чего-то спрашивали, иногда понятно, иногда нет. Лехе давали на подпись какие-то бумаги, которые он читал, но не понимал или вообще не читал, а просто подписывал. Был какой-то тип, который говорил с ним через переводчика, — не то из консульства, не то из посольства, Леха так и не понял. Он дал Коровину какую-то анкету, и шофер Роберт объяснял Лехе, чего и как писать. Потом дядюшку увезли на вскрытие в какую-то больницу.
А вот потом появился Пантюхов. Он взял Леху под руку, сказал ему пару дежурных фраз проникновенным голосом насчет того, само собой, что потрясен до глубины души и мужайся, мол, Алексей Иванович. После чего, как-то по-свойски, без чинов пригласил Коровина в свой номер. Посидеть вместе и нервы успокоить. Леха пошел.
Нет, в полном трансе Коровин, конечно, не был. Просто как-то невзначай до него дошло, что вообще-то у него только что умер последний настоящий родственник. Леха, правда, давно привык к тому, что родни у него нет, еще с тех пор, когда родители умерли. Но за последние дни (даже те, которые просидел под замком) как-то привык к тому, что все же он не один на свете. И, что самое главное, совершенно четко привык думать, что, пока жив дядюшка, ничего ему, Лехе, не грозит. А вот теперь…
Пантюхов привел Леху в кабинет, достал из шкафчика коньяк, рюмашки, лимончик.
— За упокой души! — провозгласил он. Выпили стоя и не чокаясь. Коньяк был молдавский, четвертьвековой выдержки. Леха таких и не нюхал никогда.
— Вот что, Алексей Иваныч, — сказал Пантюхов, прожевав ломтик лимона, — конечно, то, что я сейчас начну говорить, тебе может не очень понравиться. Даже наверняка не понравится. Потому что не ко времени. Я понимаю, после такого события, как смерть Александра Анатольевича, надо еще отойти, расслабиться, нервы успокоить. А уж потом говорить о новых неприятных вещах. Но, к сожалению, все так жестко складывается, что мне надо кое-какими этическими моментами пренебречь.