Знак Кота

Нортон Андрэ

Или, возможно, он расскажет ее, только если я открыто обвиню его. Но все это я узнаю потом. А пока у меня есть другое дело.

Я прижал к себе Миеу. Подвеска словно вплелась в ее свалявшийся мех. Я выпутал ее и чуть было не отшвырнул прочь из-за того несчастья, которое она принесла нам. Но как только я взял ее в руку, я не смог разжать пальцев. Вместо этого я надел цепочку на шею.

Миеу я бережно завернул в зеленый шарф, протканный медной нитью, — причудливая вещь, купленная мной из-за красивого цвета в тот самый день, когда Миеу выбрала меня. Затем я вынес ее под звездное небо, шепотом разговаривая с ее духом, хотя он, наверное, уже давно покинул ее. Затем я положил ее так,

как она всегда сворачивалась во сне — клубочком, — и сложил над ней пирамиду из камней, какие мы воздвигаем над пушистыми существами, удостоившими нас своей дружбы.

Затем я взобрался на крышу хижины и вкусил ненависть, и она была горячей и жгучей, и я пытался думать о том, как мне теперь жить с таким грузом в душе. Внизу разъезжались гости, и одиночество, которого я так жаждал, чтобы привести в порядок свои мысли, было уже недалеко. Я смотрел на звезды и пытался слиться с тем, кто превыше любого из нас…

2

Утро пришло вместе с поднимающимся свирепым ветром. Я издалека услышал предупреждающий грохот сигнального барабана, который всегда говорил о приближении бури, вздымающей песок с такой силой, что он сдирает плоть с костей и любой, кого она застанет без какого-либо укрытия, обречен на погибель.

Ниже дома моего отца высокий сторожевой кот, высеченный из скалы, на которой мы жили, задрожал в ответ. Я очнулся от своих мыслей, от жалости к себе самому, если именно она охватила меня, и поспешил заняться своими обязанностями: надо было получше укрыть наше добро. К этому присоединился даже мой отец, и Кура, которая по-особенному чувствовала животных и могла успокоить и заставить слушаться себя и упрямых ориксенов, и обезумевших от страха яксов, тоже была среди прочих, кого подняла общая необходимость.

За работой я забыл обо всем, кроме того, что необходимо было сделать прямо сейчас, и облегченно вздохнул, когда ко второму барабанному сигналу все было в безопасности.

Я все это время не приближался к Каликку, а он — ко мне. Поскольку отец пока не призвал меня пред свои гневные очи, то можно было верить, что мой брат еще не осуществил свою угрозу. Но не что он будет молчать и впредь.

Бури капризны. Часто все наши усилия оказываются излишними, если поднятый вихрем песок вдруг меняет направление. Но никогда нельзя быть уверенным, что буря пройдет мимо. И потому мы сидим в укрытии и ждем. Мы стараемся стать едиными с духом всего, что нас окружает, стать частью скального острова, поддерживающего наши дома и поселения, частью коварного песка между островами. У каждого есть свое место в едином целом, камень и человек, ветер и песок — разве все мы не часть нашего мира? Буря может затянуться в самом худшем случае на несколько дней, а мы в наших крепких домах глотаем песчинки, попадающие в нашу воду, перетираем их зубами, когда едим вяленое мясо или водорослевые лепешки. Песок заставляет глаза слезиться, покрывает грязным слоем тело, набивается в волосы, тяготит своим весом. Но мы рано учимся терпеливо ждать, пока жестокий дух нашей земли не утихомирится.

В этот день наше ожидание было недолгим, поскольку мы услышали резкий сигнал далекого барабана, говорившего о том, что на сей раз буря выбрала своей жертвой не нас. Все это время я сидел, сжав подвеску в руке, пытаясь понять, почему Равинга дала мне вещь, принесшую с собой столько горя.

Казалось, она была благодарна мне, когда я нашел в шерсти ее верного вьючного якса тот отвратительный амулет. Но ее слова были загадочны, по крайней мере для меня. Действительно ли я не только неуклюж с оружием, отвергая все, что приличествует сыну моего отца, но еще и плохо и медленно соображаю при торговле?

Что дает мне спокойствие и удовлетворение? Мне хорошо, когда я с любопытством размышляю о том, что лежит вокруг меня, у меня радостно бьется сердце, когда я слышу эхо своей песни, следуя за стадами, мне нравится изучать разные цвета водорослей, различая оттенки переходов, смотреть на работу Куры и искать для нее в пустыне или покупать у торговцев камни, которые ложатся в придуманный ею узор. Она сама не раз говорила, что я словно смотрю ее глазами, когда еду торговать, так часто удавалось мне находить именно то, что ей нужно. Это было самой моей сутью — как и дружба с животными и с Миеу…

Мысли замкнули круг, и снова передо мной было то, что навек впечаталось в мою память, как выжженное клеймо. Я почти видел Миеу — лежит на спинке, все четыре лапки подняты, глаза поддразнивают меня, приглашая поиграть… я снова ощущал мягкое, ласковое прикосновение ее язычка к тыльной стороне руки…

Однако на сей раз мне недолго пришлось переживать горе в одиночестве. В дверь моей хижины нетерпеливо постучали, и один из пастухов сказал, что отец желает меня видеть немедленно.

Меня мгновенно пробрал холод — как будто солнце вдруг исчезло с небосклона. Вот Каликку и сделал то, что собирался. Но медлить я не стал. Я подошел к высокому боевому стягу моего отца, который уже установили на место. Там я вынул из ножен свой нож и положил его на оружейную стойку. Нож моего брата уже лежал там, и темные рубины на его рукояти казались мне каплями пролитой им крови. Там же лежал и кинжал Куры с затейливым бирюзовым узором — она больше всех камней любила бирюзу. Присутствия брата я ожидал, но то, что вызвали Куру… разве что она как член Дома должна выслушать приговор такому преступнику, каким назовут меня.

Я коротко свистнул, в ответ мне послышался более низкий свист моего отца, и я вошел. Он сидел на табурете из костей песчаного кота, что говорило о его охотничьем искусстве, и табурет этот был покрыт, как и пол его комнаты, шкурами этих могучих хищников.

Каликку сидел по правую его руку, сестра — по левую, но я больше внимания уделил лицу отца, поскольку только по нему я мог понять, осужден ли я заранее. Но оно не было мрачно-хмурым, на нем читалась лишь обычная неприязнь, к которой я уже привык за долгие годы.

— Хинккель, наши гости говорили слова, которые мне не понравились. Большинство шепталось за моей спиной, но некоторые и открыто. Тебе уже двадцать полных лет, и уже пять лет как ты убираешь волосы в прическу мужчины. Но ты еще не прошел соло…

— Давайте назовем его вечно неиспытанным мальчишкой и покончим с этим! — вмешался мой брат. — В нем нет мужества, как всем известно! — Он пристально посмотрел на меня, как если бы подначивал оспорить его приговор.

Но не ему было решать, кем меня звать, — мой отец по-прежнему был главой этого Дома. И обратился я к нему:

— Господин мой, никто никогда прежде не обсуждал это со мной, и не мне об этом заговаривать.

Я не мог отделаться от мысли о том, как мы могли бы жить, будь отношения между отцом и сыном проще. Мой брат прошел соло четыре года назад, Кура — три. Каждый раз это служило поводом для пира и радости, как для Сиггуры позавчера. Их отвозили в неизвестное место с завязанными глазами на расстояние ночи пути, сопровождали их отец и большая часть нашей родни и множество челяди. Когда они достигали никому не известного и необитаемого скального острова, отец поднимал руку и наносил почетный удар, который лишал чувств того, кто должен был доказать свое умение выживать, чтобы потом вернуться домой с честью. Так был оставлен с оружием и скудным запасом еды Каликку, а затем и Кура.