Знак Ворона
Шрифт:
Она сидела на нем верхом в позе госпожи, и он покорно внимал ее безумным речам.
— Ты возьмешь и прочитаешь самые популярные теперь романы самых популярных авторов, — говорила Алиса, — и ты напишешь на них дико скандальные разгромные рецензии, мой милый…
— А зачем? — недоуменно спросил Иван.
— Дурачок, — с загадочной улыбкой отвечала Алиса, — чтобы стать скандально знаменитым, и уже потом, когда ты станешь скандально знаменит, мы раскрутим сборник стихов обо мне…
Иван все еще недоумевал…
— Это известный прием, — продолжала его госпожа, — способ раскрутки, когда быстрые слава и известность достигаются за счет эксплуатации уже известных имен.
И тогда до Ивана дошло…
Дойти-то дошло, а вот в дело никак не претворялось. Выходило как-то вяло, беззубо, а главное — неискренне. Что поделать, не был Ванечка рожден Зоилом, не та психофизика. Беззлобен, бесхребетен, бесконфликтен, даже в ЖЭКе поскандалить — и то кишка тонка… К тому же врожденное чувство справедливости останавливало
руку.
— Что ты тормозишь? Что ты тормозишь?! — выговаривала ему Алиска. — Вставить не за что? Можно подумать, они все там гении, Гете с крылышками!
— Ну, не Гете, конечно, даже не Шиллеры, только сам я кто? Бандитский Гомер?
— Не Гомер ты, а интеллигент вшивый! Чистоплюй!
— Да не в чистоплюйстве дело! Мне это просто поперек натуры. Все равно как если кролика заставлять мясо есть… Даже раньше, когда по жизни полный облом получался, во всем только себя винил… ну там иногда погоду, правительство. А теперь — теперь я вообще всех люблю и, как “Митьки”, никого не хочу победить…
— Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим… Лови, кролик!
Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.
— “Эго”, — громко прочитал Иван, — “журнал для тех, кто хочет жить красиво”… И что?
— Поучись, засранец, как это делается.
Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного “Культур-Мультур”, и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:
“Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышал слово «культура», он хватался за пистолет.
У нас — критиков пистолетов нет… И при словосочетании «женская проза» нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская…
Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не брать во внимание наличия в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, существует в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлении, так есть и феномен женской прозы — никуда от этого не денешься. Другой вопрос — как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую — или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов — сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда величина нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, измерялась только защитой женщинами прав носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, а идут дальше — пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они свободно могут, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?
Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской в идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание этакого esperation de maladie.
Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта… Рот открывается и закрывается… Глаза выпученно глядят, а ничего не слышно. Нет мыслей.
А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной, ее повести “Паровозик из Ромашково” — болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины — некоей Джэн) кстати посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.
Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля…
И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок — от всего понемножку — этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет — открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде “завтра было вчера” можно прочитать и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините — ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания. сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, выглядит так же гадко и беспомощно, как и попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь — там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабу лей. Свобода в их понимании — этакая правильная столичная житуха, полная освобожденное™ от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины… В понимании Стяжкиной и Джэн мораль — понятие о необходимой компоненте женской сдержанности — так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.
Имеет ли такая литература право быть?
Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета — тоже представитель живой материи.
Должна ли литература быть нравственной?
Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер ради того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю лишенным смысла…
Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом — вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой, — почитать пьесу «Собака» — там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку…”
Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении (“оборзении” — поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом “Асфодель”, авангардный кумир Петр Левин с романом “Котовский и Вакуум”, молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом “Гаспачо не херачит” и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком “Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды”. Себя Иван в этом списке не нашел — и вздохнул с облегчением.
А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.
— Ни фига себе! Хотя… Он и тогда не упускал свой шанс опустить ближнего…
— Ты о ком? — поинтересовалась Алиска.
— Об авторе этого опуса. Алиска аж подскочила.
— Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!
Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…
Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.