Знак Зверя
Шрифт:
А это я, Птах Ацит, я парю над пыльной твердой землей в медном небе и вижу, что будет. Я вижу дорогу, всю дорогу от начала до конца. Я вижу все, что будет. Я вижу людей, ждущих вас, я вижу их лица, их глаза, алчущие вашей крови, я вижу их смуглые руки, я вижу их сердца и вижу ваши сердца, и вот: они так похожи, буроватые мешочки из мышц, перекачивающие сок жизни, и лишь одни немного больше, другие меньше, одни стучат чаще, другие реже, и нет сердца более правого и сердца менее правого, сердца умного и сердца глупого, сердца доброго и сердца злого. И я вижу тебя. Ты смотришь в мои глаза, не видя их. Отводишь взгляд. Готовься! Машину сотрясает удар, водитель кричит: что-то попало в фургон! В фургон попала граната. Там же книги! — вскрикиваешь ты. Книги! женщина! прикуси язык! сейчас ты услышишь хруст лобового стекла и лба водителя, сейчас жидкую жаркую серую дорогу окрасит кровь, бьющая из разорванных трубопроводов, из выбитых орбит, сейчас она хлынет и потечет, запекаясь на обочинах, журча и пенясь, потечет сладкая,
Это так, Лип?.. все, что Птах тут говорил?..
Пока знак зверя не сотру с их лиц.
Ах! не сотрешь! ах! не успеешь! и будет!
Сотру с их лиц Именем Моим, Я Лип.
Ах! что же ты не стер?! Имя твое — пустой звук! ветвь масличная! Ах! ах! пораженечка пора Женечка.
— Тебе ужасы снились?
— Мне?.. Ничего не снилось.
— Женечка, пятнадцать минут первого.
Евгения потянулась, зевнула.
— Там снег?
— Снег? Нет, хорошо, тепло, весна.
— Пораженечка, — пробормотала, жмурясь, Евгения. — Почти парижаночка... как звал меня один человек, добавляя: кносская. Но разве я такая уж курносая?
— Не пойму, о чем ты.
— Боже мой, как хорошо в Париже!
— Ты в Париже была?..
— Нет, но один человек был и рассказывал.
— Женечка, он уже ждет.
— Кто?.. Ах, прости. Сейчас я оденусь и улизну. Возьму фонарик и буду читать про Париж.
— Лучше свет зажги.
— Что ты, слетятся. Усатые мотыльки.
Звезд не было, — небо слепое. Было темно, тепло, сыро. Как бы не заблудиться. Она споткнулась и чуть не упала. Но! хороша парижаночка кносская с расквашенным носом! Она поднялась по ступеням, нашарила замочную скважину, сунула в нее ключ, повернула ключ, вошла в библиотеку, прикрыла дверь, включила фонарик, направила луч на стеллажи, на потолок, на стену, на стол... Почему-то оказалось, что с фонариком страшней. Она выключила его. Действительно, так было лучше. Но я же собиралась почитать. Что? Стендаля, Бальзака. Она включила фонарик, отыскала книгу. Чернокудрый провинциал рвался в Париж... соблазнил г-жу де Реналь... или она его?.. Нет, пожалуй, скучновато. Лучше Бальзака. Бальзака?.. Его романы, как недопеченные буханки. Вообще Толстой опреснил все. Кто-то прошел под окном. Она выключила фонарик, приблизилась к окну, пальцем раздвинула шторы... Снег. Она вышла на крыльцо.
Хлопья в молчании осыпались на землю. Все-таки ветер поднял и развеял в высях пепельную Мраморную, и утром на ее месте будет совершенно гладкая поверхность. Как на лице коллежского асессора, однажды проснувшегося без прыщика на носу, да и без носа.
А может, прокрался душман?
Дуэль, апельсины, фейерверки. Странный, фантастический город: мраморные дворцы-туалеты, мраморная тюрьма, брезентовые дома, интриги, трагедии... Что здесь творится, когда проходит слух о скором приезде какого-нибудь ревизора с лампасами!.. Смешно смотреть, как они все бегают, суетятся, кричат, заставляют солдат все скоблить, стирать, мыть, заставляют поваров надевать колпаки, набрасывают на столы скатерти, — город отчаянно наводит румяна и пудрится, как старая пожелтевшая дева перед визитом последнего жениха. Во всем что-то неизлечимо гоголевское. И вот еще: как только новобранцы, прилетевшие после Нового года, вошли в этот город, старожилы тут же поснимали с них новые шинели.
Южный ветер стих, и мраморный легкий прах падал на землю отвесно. В Москве и на европейской территории СССР сейчас тоже снег. А в Париже?
— Здравствуйте.
7
Увы, и этой ночью хирург проснулся. Он полежал, стиснув зубы и зажмурившись. Встал. Оделся. Вышел, боясь увидеть зловещие неистовые звезды, — но звезд не было, летел снег. А, снег. Хирург нагнулся, зачерпнул с последней ступеньки крыльца снега, помял его, бросил. Снег, хорошо. Вытер руку о бушлат, закурил. Но для операции плохо. Впрочем, неизвестно, когда она начнется: завтра, послезавтра, а может, через неделю, или вообще не начнется, — ничего неизвестно. Так что снег еще десять раз стает и вновь выпадет, и вновь стает... Да, операция. Хирург нахмурился. Почему я не заболею. Ведь могу же я чем-нибудь заболеть, сколько тут всего: гепатит, тиф, дизентерия. Да, в конце концов, грипп, простуда. Но, как назло, здоров. Здоров как бык. И все время здоров, еще ничем здесь не болел. Это-то и настораживает!.. Да, это-то и подозрительно.
Чушь,
Просто устал, не хочу, надоело: дорога, трясучка, сухомятка. Хочу остаться здесь, в городе. Но кто меня оставит? Не оставят.
Необходима болезнь. Маленькая, несерьезная, скоротечная, но с явными симптомами: температура, понос, сопли, сиплость... Хирург вдруг подумал, что он похож на уголовника, совершившего тяжкое преступление и берущего на себя какой-нибудь ограбленный ларек или кражу кошелька — чтобы отделаться годом или двумя. Лучше всего прятаться от врага у него под крылом. Хирург отошел в сторону, снег таял под горячей струей, темное пятно расползалось у ног.
Да, болезнь — это е екрыло. Вернее рука, то есть кость. Ну, кость в рукаве и похожа на крыло.
Кость, рукав, крыло... какая кость? какое крыло? — Хирург застегнул ширинку, вернулся на крыльцо под навес, достал сигарету.
— Кость, крыло, коса — замечательно. Слышать это от врача, хирурга, современного человека, годы просидевшего за учебниками, в которых даны ясные ответы на все вопросы? Кость, крыло, коса. Гениально. Какие крыло-коса-кость? Это процесс, акт, весьма скоротечный, мгновенный, это миг между бытием и небытием. Это — прекращение жизнедеятельности организма, то есть прекращение дыхания, сердцебиения, кровообращения, прекращение обменных процессов в тканях. И глупо наделять этот акт сознанием. Или же полагать, что этот акт, процесс воплотился в роскошной шлюхе.
— Наконец! Отрадно слышать. Ты же врач, образованный человек, ни разу не был в церкви, но был завсегдатаем библиотек и моргов.
— Иногда я завидую этим темным невежественным людям.
— Что-то новенькое.
— Меня — видевшего столько смертей — вдруг ослепила мысль о смерти. О пустоте. В которую я кану. Я вдруг это отчетливо увидел — смерть и пустоту. О смерти я думал и раньше, всегда, но меня это не ослепляло каким-то яростным, беспощадным светом. Как же так? почему? за что? Была точка — оплодотворенная яйцеклетка, и она раздулась, вытянулась замечательным шлейфом и вдруг воткнулась в землю, выпустив гнилостный парок, и исчезла, растаяла, растворилась, пропала. Как это? Непонятно.
— Что ж непонятного? Так и есть: вздулась точка, вышла из берегов, потекла рекой и вдруг пропала, в песок ушла. Обдав гнилостным парком. Очень верно — гнилостным парком. Именно: гнилостный парок, и все.
— Преступно, бездарно.
Хирург оглянулся.
Падает снег.
Хирург бросил давно угасшую сигарету, нагнулся, зачерпнул снега, растер его по лицу.
8
Ну что? ты видела Осадчего? Осадчего? Да. Он приходил? Да. Ночью.
День был бел, тих, пухл. Снега нападало порядочно, провисли брезентовые крыши. Мраморная закуталась в молочные пелены и не была похожа на себя, и весь город был другим — мягким, чистым. Евгения и машинистка возвращались из столовой после обеда, и машинистка спросила об Осадчем, Евгения ответила, машинистка вытаращилась на нее и приостановилась... То есть как? Вот так: я увидела снег и вышла посмотреть, и он появился. Следил? Ну уж нет, следить мог бы другой, например, Ямшанов, он профессионал. Ну, макака тоже профессионал. Не называй его так. Машинистка глянула сбоку на Евгению. Боже, Катя, не смотри на меня так. Как я смотрю? Как прокурор. Я не смотрю. Нет, смотришь. Хорошо, хорошо, я буду смотреть, как адвокат. Машинистка состроила умильную мину: те-те-те. Евгения засмеялась, блестя крупными темными глазами, показывая зубы, раздувая ноздри. Те-те-те, — продолжала машинистка; вобрав голову в плечи, хитро сощурившись, она подступила к Евгении вплотную и погладила ее по плечу. Ну, похожа я на адвоката? Она была похожа на мышь, подкравшуюся к сыру. Ты похожа на карикатурного агента ЦРУ из «Правды». Те-те-те... а на Ямшанова? Чуть-чуть. Ну! ну и что же? что же он, Женя? Что? ничего. Евгения пожала плечами. Я надела куртку, повязала платок и вернулась на крыльцо. В библиотеку не пустила? молодец, Женя! и что?.. Ничего, я стояла под навесом, а он под снегом, у него на голове был сугроб и на плечах огромные белые горбатые погоны. И что дальше? Поговорили, и он проводил меня домой... Катя, извини, но сегодня я ни-ку-да не пойду, буду спать и спать. Ты обижаешься? Нет, но ключи от библиотеки ты дашь? Ключи?.. дам. Но будь осторожна, — кто-то ходит под окнами. Понятно кто — разведчик. Нет, он случайно проходил и увидел меня на крыльце. Ты и поверила... он охмурил тебя. Он тебе понравился? эта краснорожая м... этот маньяк? Он жалкий. Машинистка поперхнулась и закашлялась. Катя, в общем, будь осторожна, — донесут Ольминскому — будет большой скандал. Жалкий?.. хх!
Под вечер в библиотеке стали появляться солдаты, прапорщики и офицеры. Уже было сумеречно, и Евгения зажгла свет, но окна пока не зашторивала, чтобы время от времени смотреть на пасмурный бледный вечер и острее ощущать библиотечный уют.
Пришел хирург. Он был хмур, несвеж. Спросил, не выписывается ли журнал «Наука и религия». Нет, не выписывается. А дневники и философские работы Толстого есть? Нет. А вообще что-нибудь философское? какие-нибудь труды, брошюры? Евгения молча показала шариковой ручкой на стеллаж за своей спиной, полки которого были плотно уставлены темно-синими, почти фиолетовыми тяжеленькими томами, на новеньких добротных корешках золотились цифры и буквы. Хирург вздохнул.