Знак Зверя
Шрифт:
Колонна переправилась на другой берег и медленно двинулась вперед; прожектор на машине Осадчего рыскал по сторонам, луч проваливался, тонул в снегу, не находя вокруг ничего твердого, прочного. Небо и земля — все было зыбким, беспредельным. Эта долина напичкана кишлаками. Но вот они едут, и луч бороздит снегопад, и нигде не видно стен и башен. Сначала прятались люди, теперь спрятались и кишлаки... Проклятый снегопад, проклятая долина. Последняя операция — и вот... Нельзя было останавливаться на обед. Надо было спешить. Ветер переменился, небо заволакивало — это же явные вестники ненастья. Но я не обратил на это внимания. Потому что думал не о деле, а черт знает о чем. И вот — попался.
И утопил ребят.
Снег идет и идет, — разве угадаешь, где Тандгар? Когда он перестанет? Выглянет ли луна?.. Что это? померещилось, что земля вздыбилась. Ничего не разберешь.
Но машина вдруг действительно полезла вверх. Стой!
Это был горный склон. Посвети-ка вверх. Солдат поднял прожектор. Ничего не видно. Осадчий запустил ракету. Расплывчатые контуры скал. Запустил вторую ракету. Может
Машины разведроты повернули влево. Они шли вдоль горной стены. Позади над колонной время от времени вспыхивали ракеты. Когда свет ракет стал едва различим, Осадчий приказал повернуть вправо. Четыре машины шли прочь от горной стены, держа огни ракет сбоку. Залепленный снегом солдат, то и дело смахивая снег с прожектора, посылал желтые лучи во все стороны. Всюду летел снег, снег, снег. Машины шли, зажатые зыбкими мерцающими стенами снегопада. Снег, снег, всюду летящий снег.
— Товарищ капитан! — вдруг заорал солдат.
Осадчий обернулся.
— Вон!
Слева стояла белая башня за белой стеной. Тандгар, подумал Осадчий, хотя это была белая башня за белой стеной.
— Поворачивай.
Машина приблизилась вплотную к стене, Осадчий повесил на шею автомат, спрыгнул в снег. Подъехали остальные машины. К капитану подходили солдаты.
— Пошли.
Они двинулись вдоль заметенного дувала, дошли до ворот. Ворота были заперты, но небольшая дверь в левой половине оказалась открытой. Вошли во двор. Осадчий огляделся. Сад. Приземистое строение, источающее густой навозный дух.
Меж сплетений ветвей темнело нижнее оконце башни.
Все это я уже видел, подумал Осадчий.
Но я впервые в этой долине. Просто все деревни и дома здесь похожи.
Осадчий стащил с правой руки рукавицу, сунул ее в карман, взялся голой рукой за рукоять автомата, а рукой в рукавице — за цевье. Хватит ошибок. Осторожность, предусмотрительность.
Они прошли через заснеженный сад, остановились перед дверью. Дверь была заперта. Двое солдат налегли на дверь, она была крепка, запоры прочны. За дверью было тихо. Осадчий подошел к оконцу, ощущая холодный пот на лице и спине, чувствуя, что он опять ошибается: подходить к этому темному квадрату... — стекло лопнуло с треском и звоном, Осадчий откинул назад голову, хватаясь за брызжущее, рвущееся сквозь пальцы, распадающееся лицо.
Часть V
Равнина
1
Пропасть, топкое — брезент мягко, — этот сон всегда, — мягко пружинил, — всегда был рядом, — под весенними струями. Под весенними струями ночного дождя. Всегда был рядом, и он знал: один неверный шаг, одно неловкое движение, — в палатке уже все, кажется, спали, — и ты соскользнешь в сон, — только дежурный сержант бодрствовал, — вязкий и грязный. Сидя за столом, освещенным керосиновой лампой, дежурный писал письмо, и его лицо было желтым. С начала нового года ему как-то удавалось, как-то удавалось, — Черепаха отвернулся, лег на спину, уставился в брезентовый потолок, холодно, печки вынесли, и в палатке сыро и холодно, дождь глухо стучит по брезенту над лицом и сухо, громко — по деревянной крыше грибка, — как-то удавалось удерживать равновесие и не соскальзывать. Под грибком томится дневальный, на позиции — часовые первой смены, мокнут, вышагивая над окопом, как над пропастью. Это настоящий подарок: их, четверых солдат, освободили сегодня от смен. Деревянный скрип. Черепаха скосил глаза. Дежурный сержант с желтым лицом, привстав с табурета, прикуривал от лампы. Взвился дымок, на щеках появились ямочки, сержант сел, выпустил густой клуб, пододвинул пепельницу, взялся за ручку и склонил желтое лицо над тетрадным листом. Когда-то такой же ключник — с желтым лицом — дал мне ключ. Как давно это было. Дождь стучит. И я взял автомат и пошел. Дождь стучит по брезенту, хочется спать, но он боится сегодня уснуть. Дождь стучит, брезент мягко пружинит под весенними струями ночного дождя.
Скрипит дверь. Кто-то входит в палатку. Кто такой, самое? Дежурный сержант Егоров! Дежурный, пароль, самое, ты знаешь? Так точно: Москва — Тамбов. Хорошо, самое... поднимай личный состав. Поднимать? Товарищ подполковник, им на смены еще... надо выспаться. Ты что, самое, Егоров, ептэть? ты, самое, не в себе? с кем ты говоришь?.. Извиняюсь, товарищ подполковник. Самое, ладно... пускай спят. Свинарь где? Вот он. Буди. Что? что? Да ничего, вот — товарищ подполковник. Самое, как дела? как свинки? Да хорошо... С родинкой на ляжке? И она хорошо. А что ты, самое, лыбисся? вставай, самое, подъем, пойдем. Куда? Что значит, ептэть, куда? как это куда? Дверь открывается, слышны шаги. Товарищ подполковник? Голос комбата. А мы вас ищем, пойдемте. Коля, а ты что не спишь? Мне велели. Кто тебе велел? Товарищ полковник. Товарищ подполковник, зачем он вам? Не твое дело, самое, Барщеев. Ну как это не мое? я же его командир, он мой подчиненный... хороший парень, я таких деревенских люблю, ты ему скажи — в огонь, он — в огонь, а вот интересы требуют пасти — пасет. Ложись, Коля, спи. Барщеев, самое! Я тут или не я? Вы, товарищ подполковник. Так чего ж! что ж ты суешься? Товарищ подполковник, должен я знать, куда вы собираетесь послать моего подчиненного? Ну. Так я и спрашиваю: зачем он вам? пусть спит солдат. Барщеев, я, знаешь, кого хочу послать? дале-ко-о послать, самое. Товарищ подполковник, пойдемте, тут солдаты. За блядьми в город! Пойдемте, пойдемте, товарищ подполковник. Можешь, ты, самое, блядей с родинками доставить, я плачу! Товарищ подполковник, пойдемте, нас ждут. Отставить!.. крру-гом! в город! марш!.. Хлопает дверь. Кажется, оба ушли. Черепаха поднимает голову. Да, ушли. Кто-то смеется. Дежурный смотрит на часы, встает, выходит из-за стола и начинает будить солдат второй смены. Они просыпаются, зевают, потягиваются, одеваются... Сейчас комдив приходил, говорит дежурный, позванивая ключами на цепочке, бухой, хотел, чтобы я подъем устроил, а я ему: мужикам на смену, что ты, опупел? Прямо так? Ну, не совсем так, но в этом духе. И он? Да вон к свинарю прицепился, на блядей его разобрало. Пф!.. а свинарь-то при чем? А хрен его знает, хотел в город его послать... или еще чего... ну, давай, ребята, на выход. Там все дождь? Да. Черт. Тебе не угодишь: то слишком сухо, пыльно, жарко, то, видишь, дождь. Надоело все. Давай, давай. Смены, комдивы. Давай, давай. И ты мне вот так надоел. Ты мне тоже. — Часовые выходят из палатки. Стук дождя по грибку, хлюпанье луж под ногами — дверь закрывается. Над лицом разбиваются о брезент струи.
Да, замечательно, что их, четверых солдат, освободили от смен и нарядов. Это настоящий подарок: не идти сейчас под дождем на позицию. Сегодня в полдень они ездили в город с комбатом — и вот их освободили от смен и нарядов. И они спят, а кто-то идет под дождем в ночи... Сегодня в полдень на плацу собрался почти весь полк. Комбат внушал им: строевым подошел, назвался, повернулся и громко и четко. Не мямлить. Ясно? Того и гляди дождь пойдет. Не пойдет. Над городом плыли весенние тучи. Мраморная, серая, скучная, обрюзгшая баба, цепляла рогами, торчавшими, как концы платка, завязанного по-хохлацки на лбу, плывущие тучи. Дул холодно-теплый ветер, красный флаг на мачте посредине плаца шумно плескался. Того и гляди дождь... Громко и четко, и шаг печатаешь, как будто ступни чугунные. Когда нога вниз, — чугунная, а вверх пушинкой взлетает. Ясно? Комбат замолчал. От штаба шел командир полка. Он поздоровался, полк дружно откликнулся. Затем пришел знаменосец. Барабанщик приветствовал его энергичной дробью. Ветер трепал флаг на мачте и знамя над крыльцом штаба, а вишневое бархатное полотно у знаменосца оставалось неподвижным, как будто было высечено искуснейшими мастерами из гранита. Командир раскрыл папку и вызвал первого человека, — это был капитан Заенчковский, командир пожал ему руку и вручил коробочку и малиновую книжицу. Офицер, круто повернувшись лицом к строю, выкрикнул: служу Советскому Союзу! Оркестр затрубил, задребезжал, забухал. К командиру подходили офицеры и солдаты, ревели трубы, ухал барабан; ветер дул в лица, гнал сизые тучи, рвал красную ткань на мачте... Из строя вышел командир первой гаубичной батареи капитан Барщеев: прямая нога с оттянутым носком легко взлетала из-под полы плотной шинели, перетянутой ремнями, и тяжело падала. Грузный широкоплечий комбат в матовых узких сапогах приближался к командиру, печатая шаги и монолитно содрогаясь. Командир полка с удовольствием смотрел на него и, вручая награду, не смог сдержать теплой улыбки. Затем был вызван один из них, четверых солдат, он старался держаться не хуже своего командира, но ему это плохо удавалось: ноги были полусогнуты, а плечи так усердно расправлены, как будто между лопаток торчала пчела. Солдат остановился, отрапортовал, получил награду, повернулся — через правое плечо — и срывающимся детским голосом воскликнул: служу Советскому Союзу! Он вернулся под музыку оркестра; его щеки были пунцовы, глаза блестели. Не знаешь, где лево, где право? — прошептал комбат. Солдат что-то пролепетал, улыбаясь и поглядывая на коробочку в своей руке. А к командиру отправился второй из четверки, — получил награду, повернулся к строю... и ход церемонии был нарушен. По строю пробежал шепот, строй заколыхался. Солдаты обращали лица к сумрачному небу. Посмотрели вверх и оркестранты, возвели глаза к небу офицеры, вынуждены были посмотреть вверх и штабные, и наконец взглянул на небо исподлобья командир полка. Там, среди летевших кувырком туч плыли треугольником хрупкие птицы с длинными шеями, плыли на запад, негромко, картаво крича.
— Товарищ солдат, — сказал кто-то из штабных в спину артиллеристу.
— Служу Советскому Союзу!
Строй на мгновенье устремил глаза на него и вновь — к небу. Труба выдула ноту-ключ, открывавшую туш, но остальные трубы молчали, и барабан молчал, и его круглые медные оглушительные уши не хлопали. Артиллерист покосился на командира, затем бросил взгляд в сторону комбата, — тот махнул рукой: па-шшшел! — и артиллерист пошел, сопровождаемый слабой прерывистой странной музыкой весенних живых вышних сфер. Оркестр хранил молчание. Сейчас я. Сейчас меня. Сейчас я пойду и возьму. Награду. Бледнея, Черепаха посмотрел на комбата, оглянулся назад. Но оркестр отыграл запоздалый туш, и командирская глотка уже вырыгнула его фамилию. Вперед.
Вернулись часовые первой смены, половицы скрипели, вспыхивали спички, раздавался кашель. Печки убрали, а сейчас бы чайку. Да, сейчас бы чаю. И ни чаю, ни портянки просушить. И постели отсырели. Рано печки убрали. А тут Поткин приходил — бухой, шары багровые, выпучил шары на меня и не поймет, кто я, — кто ты? — я ему: человек, — а ему ответ не понравился, и он забузил: а пароль ты знаешь? — а потом: ну-ка! подъем! — а я ни в какую, чего это, еще чего, мужикам надо поспать, а он сразу залупаться: ты что? ты кто? да я! на губу! — а я ни в какую, думаю: кто он такой? ну комдив, ну подполковник, — но вдрабадан, козел, а я дежурный и отвечаю за сон личного состава. Ну и что он? так и ушел? За ним комбат пришел — вовремя пришел, а то я уже начинал за себя не ручаться.