Знак Зверя

Ермаков Олег

Нис, шурави аскар, нис чаре, нис... Его голос вор-кующ и влажен. Ладно. Черепаха идет к воротам.

Инжебё! [8] — кричит старик. — Инжебё, аскар! Старик убегает в дом и быстро возвращается с пиалой, зачерпывает в посудине под коровой, протягивает солдату пиалу, наполненную густой, пенящейся жидкостью. А, Черепаха криво улыбается, не надо. Но старик сует пиалу ему под нос. Да я же тебе говорю... Черепаха отклоняет его руку, пиала выскальзывает из коричневой жилистой руки, молоко разливается по горячей пыльной земле. Старик охает, качает головой, тянет руку к плечу Черепахи. Черепаха скашивает глаза — плечо облито. Старик начинает тереть ткань куртки

ладонью. Черепаха отбрасывает его руку. Продолжая охать, старик нагибается за пиалой, и Черепаха, скользнув взглядом по слабой морщинистой бурой шее, круто поворачивается и поспешно уходит.

8

Иди сюда

На хребте краснеет разбитая голова всадника. В небе над дальними вершинами прозрачное перистое вытянутое облачко, напитанное сиянием, исходящим от тающей головы всадника. Черепаха смотрит на облако, закуривает сигарету, прислоняется плечом к нагретой глиняной стене; курит, глядя на белое, голубое, прозрачное, огненное облако, начертанное в синей вышине.

Корректировщики легли на плоской крыше, сунув под головы подсумки. Надо уснуть, пока тепло, сказал комбат. Да, откликнулся Черепаха. Не было ни одеял, ни запасной одежды, ничего кроме того, что было на них: хлопчатобумажные пропотевшие куртки, штаны, панамы, сапоги. Но глиняная крыша была насыщена теплом — его хватит на один-два часа.

К ночи пряный запах усилился. Чем-то пахнет так, пробормотал комбат. Кусты на скалах цветут, какие-то желтые цветы... птица — слышали? Это тебе показалось, я в этом речном шуме слышу черт знает что: звон, стон... вот женщина кричит, ребенок плачет. Давненько я... Что, товарищ капитан? Да говорю, давненько я в деревне не ночевал. Дай-ка сигарету. Что? Говорю, угости командира табачком. Табачком... нате. И спички. Спички?.. вы ж не курите... держите.

Страстный хриплый крик.

Осел дедов загрустил чего-то. Выносливая скотина. На нем и дрова, и на базар, я бы отцу в деревню одного такого прихватил — ничего подарочек? Что, товарищ капитан? Я говорю: лошадей поизвели, мотоциклы вязнут на наших-то проселках, а эта скотина неприхотлива, травы много не жрет. Мой старик на нем бы и дрова, и сенцо, и грибы...

На белом, голубом прозрачном теплом облаке, пронизанном лучами, красными пунктирными лучами, свистящими лучами, лучиками, визгливо стучащими по глиняному облаку, висящему над пропастями, глиняное облако слишком тяжелое, чтобы висеть в воздухе над голубыми пропастями, оно прилеплено к скалам, но достаточно одного неверного звука, и оно рухнет от криков речных женщин, — слышишь? крики речных детей и женщин, — проснись! Товарищ капитан?! Толстые молниеносные иглы над головой. В темноте красные дуги, крики, густой шум реки, молниеносные иглы над головой, спокойно, пунктирные лучи, тупой стук, пулеметчик с башни — в ночь, из темноты со всех сторон к башне — красные тонкие лапки, вокруг башни свечки, толстая тяжелая игла — ссс! — осторожно! — красная дуга, толстая раскаленная игла — ссс! — далекий хлопок, вой — удар, хлопок, вой — взрыв, толстая игла — ссс! — над головой, выходи на связь!.. «Алмаз», «Алмаз», «Алмаз»... в кроне черного дерева с треском вспыхнула звезда.

5

Хочется пить, надо идти, может, где-то есть чистая вода, какой-нибудь тонкий ручеек.

Он шагал по рыхлой равнине под тусклым небом, обходя лужи.

Он шагал, я шагал, я шагаю, обходя лужи, утирая горячее мокрое лицо, посматривая в низкое небо, пропитанное тусклым светом. Шагал, надеясь, что впереди что-то произойдет. Не бесконечна же эта равнина. А если бесконечна...

Но как я здесь оказался? и куда иду? и почему не могу оглянуться? Как я попал сюда? Откуда? Что было? что я делал? Кем был? — Он осмотрел свое грязное голое тело... А в общем,

кто я?.. Это грязное тело? Это грязное тело с волосами под мышками, на голове, на ногах — я? Я — тело. Вот я говорю себе: шевельну рукой — и вот эта рука шевельнулась. Значит, это моя рука, значит, это мое тело. То есть чье — мое? Кто я, думающий о своем теле? кто я, распоряжающийся рукой? Я — Я и это грязное тело...

...которое устало и хочет есть и пить. Чем же я его накормлю? Мне нечего тебе дать. Ты же не будешь есть эту землю? Хотя она жирна и мягка. Что еще есть на этой равнине? Ничего съедобного. В воздухе ничего не летает, по земле ничего не ползает, из земли ничего не произрастает. Я не знаю, что делать. Наверное, надо шагать, — может быть, там, куда мы придем, есть что-то съестное. Но Я знаю, что ты устало и тебе хочется полежать. И вот Я говорю: ложись, земля теплая, спи.

Он закрывает глаза и видит то, что много раз видел: осенние вязкие степи, двурогую гору и город посреди степей. Над городом идут тучи. На краю города орудия, палатка, глиняный домик, бассейн, баня, свинарник. Хмурые лица проснувшихся людей. И все повторяется: они моют свои лица, моют деревянные доски в палатке; на мойщиков кто-то орет, и они затравленно озираются, — лишь месяц назад они жили в чистых уютных гнездах под крыльями женщин, и вот они здесь, трут грязными драными тряпками заляпанные полы. Они трут грязные доски, вздрагивают от окриков, косятся со страхом по сторонам, и на дне их трусливых глаз, под слоем страха — ненависть; ненависть и надежда, — и их надежды оправдаются. Но пока они трут рваньем доски брезентовой казармы.

В чанах приносят еду и питье, все идут в брезентовый сарай. После завтрака одни моют, скребут посуду, другие курят во дворе... Солдат с красной повязкой кричит: батарея! строиться! Появляются офицеры во главе с новым комбатом. Солдаты смотрят на худощавого кадыкастого бледного комбата насмешливо, и он злится и старается быть грубым, бесстрашным, жестким, но справедливым, умным и добрым. Но солдаты говорят: куда ему до Барщеева. Бывало, Барщеев... А помните, однажды Барщеев... Да, Барщеев... Как же он теперь без ног?

Золотая звезда порвала ноги капитана Барщеева, и вскоре, на рассвете, стрельба внезапно прекратилась. Осаждавшие и оборонявшиеся, не таясь, выходили друг к другу, на тех и других была одинаковая форма, те и другие говорили на одном языке; они материли друг друга и слепую судьбу, столкнувшую их в этом кишлаке, а с крыши снимали капитана Барщеева с белым детским лицом.

6

— Захаренков собственной персоной! Здравствуй, брат, здравствуй, Захар. Что такой кислый? У нас праздник, а ты такой траурный. Ну! улыбнись. Мы пригласили тебя для прикола, а ты такой неприкольный. Не проснулся еще? Так мы в бане, не в Сахаре, — вон в бочку сейчас... Не надо? Очнулся?

— Захар, хочешь косячка? дернешь?

— Не развращай малого. Ему и без косячка хорошо, он и без косячка обеспечит нам прикол. Обеспечишь, Захар? Надо, брат, обеспечить. Что это за праздник без прикола. Ты уж постарайся. Ну давай, не молчи. Спой песню. Сказку расскажи. Не молчи, как чурбан. Молчать запрещается.

— Пускай про свадьбу расскажет.

— Эх, Захарка, угораздило ж тебя перед службой! Ты тут, а она там, а ее там... а за ней там ухаживает какой-нибудь шпак. Красивая она у тебя? Как звать?

— Жену?.. Марина.

— Марина. И какая она из себя, твоя Марина?

— Жена?

— Захар, только давай не будем прикидываться валенком, ага?

— Ну какая... обычная. Как все.

— Все разные: ты вот такой, а я вот уже не такой, один рыжий, второй кривой, третий... у третьего череп в горбылях и ухабах, как будто по нему ездили трактора. Черепаха, ездили?

— Ты посмотри на свой.

— У меня гладенький, кругленький, как у Фантомаса.

— С чего это пошло? наголо стричься.