Знак Зверя
Шрифт:
Две темные, почти черные в горящем небе, громоздкие машины вывалились из-за рогов Мраморной.
11
Ты ничего не слышала? Нет, ответила она. Ее голос был глух. Почудилось, пробормотал он. Я ничего не слышала, сказала она. Ее голос был густ и пахуч. Он взглянул на нее. По ее сумеречному лицу плыл пот, на губах мерцала улыбка, под мокрой материей грузно подрагивало, глаза были темны... Она шагала все медленней. Обернулась к нему, поправила спутанные жирно-черные волосы.
— Я, кажется, знаю... как тебя сейчас зовут, — не выдержав, проговорил он.
— Чего же ты ждешь?
12
Вертолеты доставили в город у Мраморной горы первую партию новобранцев. Все вздохнули с облегчением: наконец, — наконец-то все встанет на свои места, все займут надлежащие ступени на казарменной лестнице. Орелики, прилетели, где ж вы пропадали?! — кричали дембеля. Бывшие чижи, а ныне полноправные фазаны с жадными улыбками разглядывали новичков. Здесь у нас хорошо кормят, много солнца, имеются бассейны, спортплощадки, — ворковали замполиты. Грузины, азербайджанцы, армяне, казахи, туркмены, киргизы, узбеки, таджики, чеченцы искали земляков. Клуб имеется, по вечерам демонстрируются фильмы... Бывшие чижи улыбались. Имеется также прекрасная библиотека. Деды меняли свои ремни, сапоги и панамы на все новое, скрипучее, невыгоревшее. В просторных ленинских комнатах регулярно проводятся политзанятия, расширяющие кругозор; почти каждое подразделение имеет собственную баню; в полку своя хлебопекарня... Вешайтесь, сквозь улыбки шипели бывшие чижи. Вешайтесь, шипели они, зная, какой сильный яд это шипение, и с удовольствием наблюдая, как он действует: выжигает глаза, замедляет движения, речь.
Дембеля понимали, что новобранцев слишком мало и они слишком новы, неловки, чтобы командование их отправило на операцию, а дембелей — домой, но все же надеялись, что так и будет. В конце концов когда-то надо же новичкам начинать. Конечно, с корабля на бал — это не всякий выдюжит, но что делать, зато выдержавший уже будет настоящим воином. Вон эвенки и чукчи бросали новорожденных в снег — мудрый обычай. А почему бы командованию не отсеять хлипких сразу? не выбраковать огнем?
13
— Ты думал, я уйду? Я никуда не уйду, — говорила она, поглаживая, — никогда. Коровы быстро привязываются к тем, кого они поят. Разве ты не слышал об этом?
— Нет, — откликнулся он и сел.
— Так вот, знай: никогда, никуда.
— Душно. Хотя бы слабый ветер... — Он помолчал. — Пошли?
— Что? Пора? — спросила светлая Утренняя Корова, привставая. Она поморщилась: — Что с моей спиной? Посмотри. Ее как будто перцем натерли.
Он посмотрел: спина Утренней Коровы была в крови.
— Что это?! — вскричала она, ощупывая землю.
Он тоже потрогал землю и вскочил. Они смотрели друг на друга. Он топнул ногой. Нога не провалилась, как обычно, по щиколотку. Утренняя Корова забарабанила по земле ладонями, и земля сухо, утробно зазвучала. Он подпрыгнул. И вновь ноги не провалились. Утренняя Корова засмеялась и встала.
— Я же говорила, что у меня чутье! Я же тебе говорила!
— Одевайся! Пойдем!
— Ах, зачем одеваться! Я никогда не любила одеваться! — восклицала она, приплясывая на жесткой земле, стершей ей спину. — И в детстве прятала одежду в дупле и ходила по лесу голая!
Они пошли, но не выдержали и побежали.
Они бежали по крепкой земле, ровно дыша, глядя вперед и иногда скашивая блестящие глаза, чтобы увидеть друг друга.
Они бежали по твердой гудящей земле, стройный смуглый юноша и светлая Утренняя Корова с танцующими бледными сосцами и окровавленной спиной, — в сторону Восточного океана.
14
...красноватые скалы на песчаной земле. Повернул голову — позади степь. Колонна шла по пыльной дороге среди песков и странных скал. Это было похоже на музей восковых фигур — только фигуры не восковые, а каменные, красноватые, и неясно, что за герои и какие великие люди воплощены в этих камнях.
Колонна уверенно идет среди скал, но никто ни в чем не уверен. Советник-генерал встречался в степи с предводителями отрядов, контролирующих эти земли, и договорился, что колонну пропустят к пакистанской границе, где сейчас идут бои между правительственными войсками и отрядами Хекматияра, — и затем, после выполнения задачи, выпустят. Предводители отрядов согласились и получили несколько машин с продовольствием и медикаментами. И вот колонна идет среди причудливых скал, кое-где в скалах чернеют пещеры, а на обочинах чернеют сгоревшие машины, дорога изрыта воронками; скалы молчат, предводители держат слово, мирно впускают колонну в свои владения, — пока впускают: что будет дальше, за следующим поворотом, неизвестно; и неизвестно, не позабудут ли предводители данное обещание, когда колонна будет возвращаться, — может быть, переводчик неверно перевел какое-нибудь слово, и предводители согласились только впустить советскую колонну, иногда так поступают овчарки, стерегущие дом: вход свободен, а назад продирайся сквозь зубы.
Колонна уходит все глубже в огненный мир песков и камней. Далеко впереди стоят горы. Мухобой дремлет за пулеметом. По горячей зеленой броне тягача скользит серый прах, серый прах осыпает руки, одежду. Жирно коптит выхлопная плоская широкая труба. Качаются гибкие антенны. Мелодично звенят и хрустят траки гусениц. Тягач, покачиваясь, объезжает воронки, идет мимо скал с пустыми глазницами. Фляжка. Немного отхлебнуть, смочить пересохшее горло. Нагретая вода увлажняет язык. Скалы молчат. Колонна идет, роя песок, взвихряя пыль, раскалывая камешки, идет между скал, ощетинившись стволами. Остановка. Мухобой вздрагивает, открывает глаза, мутно глядит по сторонам. Это что? Рио-де-Жанейро. Фуу, башка... Глаза Мухобоя налиты кровью, по толстым щекам течет грязный пот; он морщится, трет виски. Колонна трогается. Начинаются горы. Скалы позади. Впереди серые хребты, сизые вершины. На зубах песок, на губах пыль. Вверху синее небо, солнце, в синеве парит птица. Изнуряющий лязг, изнуряющее тарахтенье, изнуряющий рокот. Во рту вкус солярки. По горячему лицу текут струйки. Липкие руки лежат на автомате.
Пускай они ударят.
Пускай ударят сейчас, если они должны ударить. Пускай начинают. Мы ответим. И этот нарыв, наполненный лязгающей, тарахтящей и грохочущей вонючей тишиной, наконец лопнет.
Пускай начинают.
Начинайте.
Я жду.
Не отвечают, молчат, купленные жратвой и бинтами, и мне уже нечем дышать в этой гнойной гремучей тишине, — ее нужно прорвать и освежить кровью металл, песок и камни.
Корректировщик-Черепаха свинтил крышку, приник к фляжке, судорожно глотает, позабыв, что воду следует беречь. В горящей синеве картонный темный силуэт. Завинчивает фляжку, глядя на птицу. Колонна идет по долине между невысоких конусообразных гор, въезжает в ущелье, проходит его, пересекает реку — солнечные фонтаны бьют из-под колес и гусениц; впереди зеленеют деревья, в их тени стоят глиняные дома. Колонна проходит через кишлак, движется дальше, к хребтам, поросшим редкими деревьями, и вдруг открывается тесная долина, сжатая столообразными хребтами, поперек долины лежит небольшой хребетик, испещренный кедрами, над ним возвышается второй крапленый хребет, загибающийся к югу, уводящий взор в даль, застроенную вершинами, хребтами, скалами. В долине стоят палатки, машины, орудия, на краю обоих столообразных хребтов также белеют палатки, а на правом рядом с палатками сидит вертолет, может быть, два вертолета, снизу не разглядишь.
По ближнему поперечному кедровому хребту прыгают огни, среди деревьев вырастают коричневые грибы. И уже сквозь лязг и грохот машин долетают звуки пальбы и взрывов. Колонна приближается к лагерю, и все вдруг слышат музыку, самую настоящую живую музыку: трубят трубы, звенят тарелки, бухают барабаны. Колонна входит в лагерь, солдаты и офицеры, оглушенные музыкой духового оркестра, растерянно смотрят на белозубо кричащих афганских солдат, забрасывающих запыленные танки, бронетранспортеры и тягачи букетами из трав, кедровых веток и цветов. Шурави! Шурави аскар! Шурави Ваня! Душман мурд! — орут белозубые рты. Смуглые руки тянутся снизу к тем, кто сидит на броне. Смущенно улыбаясь, солдаты и офицеры, закиданные травами и цветами, пожимают протянутые руки. Шурави Ваня! Душман — мурд! Ура! Салям алейкум! Ура! Друг! Оркестранты, вылупив глаза и напыжив щеки, исполняют какой-то варварский марш. Появляется усатый офицер с мегафоном. Оркестр продолжает терзать слух дикарской музыкой. К нему подбегает солдат и что-то кричит, оркестр понемногу успокаивается; но один трубач с закрытыми в экстазе глазами еще трубит, трубит и ничего не слышит, как токующий глухарь, — его пихают в бок, он открывает глаза и умолкает, радостно улыбаясь советским: ну как мое соло? Усатый офицер в щегольской заломленной фуражке, начищенный и бравый, кричит по-русски в мегафон: Брать!я! по оружь!ю! Слава! Победа! Ура!