Знак Зверя
Шрифт:
Осадчий отворачивается, смотрит вперед. Далекие бледные вершины, серые глиняные щепотки кишлаков, костлявые тополя, башни и дома ближних кишлаков, гудящая дорога, черный дым, запах солярки. На голове массивный мягкий, изнутри покрытый белым бараньим мехом шлемофон; на груди автомат, на боку подсумок; ногам в черных валенках тепло; на теле зимнее белье, сверху хлопчатобумажные штаны и куртка, ватные штаны и ватный бушлат с меховым воротником; и ветер уже не северный — тепло.
Пустынные тоскливые деревни с грозящими окнами. И всюду горные вершины. Кажется, что в распадке, впустившем нас сюда, сошлись горы. Вход закрыт. И только где-то впереди, за петлями синей реки, за кишлаками и окаменевшими полями, есть выход.
Скорее бы выбраться из этой долины.
И вернуться в полковой городок...
В наушниках хриплый голос пехотного командира. Не пора ли обедать? Да, обедать. Да, пора. Головная машина тормозит. Осадчий запретил разводить костерки, и, вычистив банки, солдаты и офицеры довольствуются холодной водой. Не успевают курильщики зажечь послеобеденные сигареты, — колонна трогается. Небо уже серое, солнца нет. Восточный ветер сменился на южный. Южный ветер порывист, сыр, раздувает угольки на конце сигарет, шумит в тополях. Белые вершины уже не столь белы, и остры, и тверды, вершины посизовели, помягчели, притупились.
Выбраться и вернуться.
Но всему свое время, не надо торопить время, тем более что это совершенно бесполезно. Торопливый всегда проигрывает. Сколько торопливых уплыло в Союз в цинковых корытах. Торопиться нельзя. Но и медлить опасно. Не торопиться и не медлить.
Уже два года ему это удается: не торопиться и не медлить, и оказываться в нужном месте в нужное время: он выходит из палатки, и минуту спустя в ней взрывается граната, он приближается к скале, и камнепад стучит перед ним, в лицо летят крошки, он не вводит роту в кишлак, дожидаясь пехоты и вертолетов, — в пустом и немом кишлаке крупный и до зубов вооруженный отряд, он ведет роту по ущелью и вдруг поворачивает, связывается с вертолетчиками, они проверяют — действительно, впереди засада. Впрочем, два раза он все-таки поторопился: в Карьяхамаде и на последней операции, когда не смог отыскать сбитых вертолетчиков.
...Что там говорил Ямшанов о Карьяхамаде? Он просто идиот. Крабов был не классная дама — полковник, а я... помню все, помню всех.
Итак, не спешить и не медлить, чтобы всегда оказываться в нужной точке. Это не так просто. Тем более что ты не один, с тобою люди, машины. Необходим трезвый взгляд, холодный ум, опыт. Но этого мало. Еще нужно чутье, интуиция — талант.
Итак, спокойно. И — думать о деле и только о деле, говорил себе красноликий капитан; под ним вздрагивала, лязгала и гудела бронированная машина, он старался думать о деле, но сквозь гудение, и лязг, и мысли о деле вдруг прорывались ошеломляющие видения и звуки: рыжий сок, текущий по завораживающей, властно-нежной руке, и странно знакомый, слышанный когда-то давно, в детстве, голос; проникающий в кровь, в кости, в мозг и вибрирующий в крови, в костях, в мозгу голос, мешающий думать о деле голос...
Что-то мне все это не нравится, подумал капитан, глядя на мутное, тяжелеющее на глазах небо и ощущая на лице влажность южного ветра. Он взглянул на часы. Час дня. Большая часть пути пройдена. Еще три-четыре часа, и колонна будет у цели. Осадчий вынул бинокль из кармана. Машина качалась на ухабах, и горы, дальние кишлаки прыгали перед глазами. Капитан спрятал бинокль. Гора Тандгар была и так видна, белая, конусообразная, она выступала вперед из стены гор. Возле Тандгара они и должны устроить засаду.
Колонна въехала в кишлак, И здесь все то же: пустые дворики, голые сады... Но промычала корова. Послышалось? Метнулась черная курица за угол. Померещилось? Нет, конечно, эти деревни обитаемы, просто все попрятались. Наверное, у них есть часовые, и с самой высокой башни они видят, что по дороге движется колонна, и оповещают об этом жителей, и те разбегаются со своей живностью, как тараканы, клопы, замирают в щелях, трясутся. В сущности, любой из них — враг. Любой из них готов ударить тебя по темечку заступом — только повернись спиной. Злобные мальчишки готовы на любую пакость — прилепить, например, к бензобаку магнитную мину, украсть автомат, угостить отравленным арбузом... То же делал бы и я на их месте, неожиданно подумал капитан.
Но я на своем месте и делаю то, что должен делать.
Хотя...
Ну, ладно, хватит. Сейчас я точно знаю одно: я должен быть вечером у этой горы Тандгар. Сегодня у меня одна цель: Тандгар. Интересно, что это означает, надо будет спросить у таджика. Тандгар. Неприятное название. Тандгар. Но тем не менее это моя цель, смысл сегодняшнего дня — Тандгар. И я буду думать о Тандгаре. Только о Тандгаре. Но в следующую минуту он вдруг подумал не о Тандгаре, а о Сестре, вспомнил ее поцелуй... очнулся и увидел еще одну снежинку, она упала на колено и растаяла. Южный ветер нес редкие снежины. Осадчий оглянулся. Южные вершины тонули в сером небе, но на севере хребты были отчетливо видны, и хорошо была видна конусообразная гора Тандгар. Редкие снежины налипали на броню и таяли. Осадчий взглянул на часы. Половина третьего. Через два часа стемнеет. Но если колонна будет двигаться с прежней скоростью, они успеют до наступления темноты достичь Тандгара. Осадчий вновь обернулся назад. По южным горам в долину спускался белесый сумрак. Ветер приносил оттуда все больше снега. Осадчий посмотрел на часы. Сорок минут третьего. Дорога идет в нужном направлении, Тандгар отлично виден.
Но уже в три часа белесый сумрак догнал и захлестнул колонну. Снег был тяжел, мокр, густ. Поля и дорога быстро белели. Белели люди на машинах, машины, зачехленные гаубицы, пулеметы. Колонна шла сквозь метель с прежней скоростью; но некоторое время спустя метель стала гуще, зажглись фары, машины сбавили скорость; Осадчий приказал своему водителю обогнать тральщика — ловца мин, и теперь гусеничная машина Осадчего была впереди. Осадчий напряженно смотрел вперед, боясь потерять дорогу. Но дорога еще была различима. Колонна шла сквозь метель, глухо рыча; уже пора было появиться очередному кишлаку, но впереди ничего не было — снежная толчея, и все. Колонна двигалась сквозь уплотнившееся мерцающее пространство все медленней... вдруг впереди встали желтоватые валы, распухшие мягкие сады, залепленные снегом башни. Кишлак. Кишлак проплыл мимо. Колонна вновь оказалась в зыбком пространстве, где все было неопределенно, обманчиво, опасно.
— Мы идем по дороге? — по внутренней связи спросил Осадчий.
— Н-не знаю, — ответил водитель.
— Останови.
Машина затормозила, замерла, Осадчий соскользнул вниз, в мягкую белизну, обошел машину, раскидал снег ногой.
— Что? — крикнул водитель.
— Это не дорога.
Пришли лейтенант Смирнов и заменщик.
— Надо искать дорогу, — сказал Осадчий.
— Может, переждать? — спросил лейтенант. Осадчий взглянул на него.
— Переждать? Нет. Неизвестно, когда это кончится. И только дорогу еще сильнее заметет.
Дорога была найдена, и колонна двинулась вперед.
— Ты уверен, что мы на дороге? — спросил Осадчий через некоторое время.
— Нет, — откликнулся водитель. — Стой.
Осадчий ходил в снегу, стараясь ногами нащупать дорогу, надеясь набрести на какую-нибудь дорожную примету, но земля под снегом всюду была тверда, бугриста, и все приметы тонули в снежном море, затопившем долину. Осадчий посмотрел на часы. Половина четвертого. В пять уже начнет темнеть. Хотя и так не светло. В двух шагах ничего не видно. Осадчий обернулся. В седой мгле тускло желтели пятна фар. Он вернулся к машине. Надо двигаться на север. Больше ничего не остается. Дорогу мы уже не сможем отыскать. Идти на север и надеяться, что к ночи метель прекратится и при луне колонна выйдет к Тандгару.