Знак

Рот Вероника

Все, что делала моя мама, всегда становилось отзвуком нашей истории.

– Сегодня, – сказала она, – на тебя будут впервые устремлены глаза большинства шотетов – и не только шотетов. Вся галактика увидит тебя. Так что незачем людям таращиться на твои волосы. Поэтому мы и сделали косички невидимыми.

Я ничего не поняла, но расспрашивать не стала, а принялась рассматривать прическу матери. Ее волосы были темными, как и мои, но до того кудрявыми, что в них застревали гребни, а вот мои – куда более гладкими.

– Вся галактика? – повторила я.

В принципе, я знала, что галактика огромна. Она включала в себя девять главных планет и бесчисленное число солнечных систем, не говоря уже о станциях на бесплодных каменных обломках лун, а также – космических кораблях (некоторые достигали столь огромных размеров, что вполне могли потягаться и с планетами). Однако в ту пору разница между планетой и нашим домом, где я провела почти всю свою жизнь, была для меня невелика.

– Твой отец распорядился отослать запись Процессии главному новостному каналу, который смотрят на планетах Ассамблеи, – объяснила мама. – Каждый, кто интересуется нашими ритуалами, сможет понаблюдать за нынешним событием.

Даже в столь юном возрасте я знала, что другие планеты не похожи на нашу. Мы – единственные, кто пересекает галактику, следуя за токотечением, а наше обособленное местоположение, вдали от богатых обитаемых миров – уникально. Ничего удивительного, что мы вызываем интерес у остальных. А то, чего доброго, и зависть.

Мы, шотеты, отправляемся на Побывку каждый сезон с незапамятных времен. Отега мне объяснила, что Побывка – это давняя традиция, а охота за сокровищами – нововведение, поэтому в одном ритуале прошлое встречается с будущим. Но однажды я услышала, как отец с горечью заметил, что мы «кое-как выживаем, роясь в планетарных отбросах». Мой папа – известный мастер срывать красивые покровы.

Он, мой отец, Лазмет Ноавек, шествовал во главе процессии. Первым вышел за ворота нашего поместья, перед которыми раскинулся Воа, и приветственно воздел руку. Толпа, собравшаяся спозаранку, радостно взревела. Люди стояли вплотную друг к другу, и я не могла разглядеть ни малейшего просвета между ними. Какофония криков, кажется, заглушала даже мои собственные мысли. Здесь, в самом центре Воа, в нескольких кварталах от амфитеатра, где устраивали бои, улицы были чистыми, а булыжники мостовой – гладкими. Новые дома соседствовали со старыми, а простая каменная кладка и высокие узкие двери – со стеклом и металлом. Для меня подобная эклектика была столь же естественной, как собственное тело. Наш народ ценил живописность древности и красоту новизны, не отказываясь ни от того, ни от другого.

Однако самые громкие возгласы достались не отцу, а моей матери. Она благосклонно улыбалась и дотрагивалась кончиками пальцев до рук, которые тянулись к ней со всех сторон. Я в недоумении смотрела на нее – стройную, гордую, но приветливую, – слушала восторженный рев толпы, выкрикивающей: «Илира! Илира! Илира!», и чувствовала, что к глазам подступают слезы. Мама выдернула из полы своей юбки стебелек ковыля и заправила его за ухо маленькой девочке.

– Илира! Илира! Илира!

Я побежала вперед, вдогонку за братом. Ризек на целых десять сезонов старше меня. На нем была броня (конечно, не настоящая – из кожи Панцырника, такую брат пока не заслужил, а искусная имитация). Однако и в этой броне брат казался мощнее, чем обычно. Видимо, именно поэтому он ее и нацепил. Ризек у нас высокий, но тощий, как стебель ковыль-травы.

– Почему они выкрикивают мамино имя? – спросила я у брата, вприпрыжку семеня рядом.

– Народ ее любит, – ответил Риз. – Так же, как и мы.

– Но они ее совсем не знают.

– Верно. Но они думают иначе, а этого им вполне хватает.

Подушечки маминых пальцев запачкались синим от прикосновений ко множеству разрисованных рук. Я решила, что мне вряд ли понравилось бы перетрогать такое количество людей.

Нас окружали вооруженные солдаты, которые прокладывали нам узкий проход в толпе. Впрочем, то было совершенно излишне: толпа послушно расступалась перед моим отцом, он рассекал ее, точно острый нож. Может, люди и не выкрикивали его имя, зато склоняли перед ним головы и отводили глаза. Впервые в жизни я наглядно убедилась, до чего тонка грань между любовью и страхом, между обожанием и почитанием. Грань эта пролегала между моими родителями.

– Кайра! – позвал меня отец и, видя, что я застыла на месте, протянул руку.

Я, пусть и нехотя, сжала его ладонь. Отец – не из тех, кому можно не подчиниться.

Быстрым, сильным движением он подхватил меня и левой рукой – словно я ничего не весила – прижал к своей закованной в броню груди. От отца пахло гарью и травами, его борода покалывала мне щеку. Он – владыка Лазмет, но мама зовет его Лазом, когда думает, что ее никто не слышит, и разговаривает с ним стихами.

– Мне пришло в голову, что ты хочешь посмотреть на свой народ, – вымолвил отец, подбрасывая меня на локте.

Его правую руку от плеча до запястья покрывали шрамы, специально окрашенные в темный цвет, чтобы их было лучше видно. Как-то раз отец сказал мне, что каждый из шрамов – воспоминания о чьей-то жизни. Я не поняла, что он имел в виду. У мамы тоже имелись шрамы, хотя их количество не дотягивало и до половины отцовских.

– Люди жаждут сильных правителей, – добавил мой отец. – И мы – я, твоя мать и твой брат – оправдываем их ожидания. В один прекрасный день ты тоже сможешь стать такой, да?

– Да, – прошептала я, хотя и не представляла, о чем он говорит.

– Вот и славно. А теперь помаши им!

Немного волнуясь, я подняла руку, стараясь подражать отцу, и с удивлением увидела, что толпа мне отвечает.

– Ризек! – откликнул отец брата.

– Иди ко мне, малышка Ноавек, – произнес тот одними губами, моментально догадавшись, чего от него хочет отец.

Я перебралась на спину брату и обняла его за шею, просунув ноги в ремешки брони. На прыщавой щеке Ризека появилась ямочка, – он улыбнулся.

– Побежали? – громко спросил он, перекрывая шум толпы.

– Куда? – Я прижалась к нему поплотнее.

Вместо ответа он крепче обхватил мои коленки и, хохоча, поскакал между двумя рядами гвардейцев. Прыжки Ризека заставили захихикать и меня, и людей – нашу толпу, мой народ!

Лица вокруг нас засияли еще ярче.

Увидев чью-то протянутую руку, я, в точности как моя мать, коснулась чужих пальцев. Они оказались потными, но, к моему изумлению, мне не стало противно. Напротив, мое сердце ликовало.