Знакомое лицо (сборник)
Шрифт:
Правда, не все поехали дальше. Бумагу эту с нелюбезным обращением к правительству подписала не одна сотня студентов. И, стало быть, не одному Бурденко пришлось покинуть университет.
Группу зачинщиков, подлинных вожаков студенческих волнений, даже с некоторым торжеством провожали на вокзале. И потом была сочинена об этом студенческая песня с ироническим припевом:
Без крика и шума толпился народ
Вокруг дорогого вагона,
Никто не спешил с громким словом вперед,
Никто
Бурденко остался один. Может быть, впервые в жизни он почувствовал с особой остротой свое одиночество, свою неприкаянность, как он говорил потом. Неужели он больше никому не нужен, неинтересен в этом городе?..
Даже Павел Иванович Мамаев, вечный студент, еще несколько дней назад — после той злополучной речи,— так горячо дышавший ему в лицо, встретившись теперь с ним на мосту через Ушайку и потом у книжнописчебумажного магазина Макушина, не узнал его или сделал вид, что не узнал.
Бурденко в последний раз прошелся по базару, мимо каменных одноэтажных лабазов с деревянными навесами. Постоял у крутого грязного спуска к Томи. Зашел в городской сад, где еще лежал серыми островками уже источенный солнцем снег. Скоро здесь посыплют аллейки желтым крупнозернистым песком. В деревянной раковине заиграет оркестр добровольного пожарного общества, в саду защелкает соловей — редчайшая для Сибири птица, которая, говорят, здесь только, в этом саду, и обитает. А Бурденко уедет. Уедет от этого красивого здания университета, от этих сосен, лиственниц, пахучего кустарника, что почти окружают университет.
«Ну, ладно, будет плакать и рыдать»,— сказал Бурденко уже самому себе, уложив свое имущество в объемистый фанерный чемодан и взвалив его на плечо, «в целях экономии» пешком пошел на вокзал: каждый пятак теперь мог снова оказаться до крайности необходимым.
Уже сидя в вагоне у окна, он, как во сне, увидел на перроне знакомую женщину и опять не сразу узнал Киру. Она кого-то ждала, кого-то разыскивала глазами и выглядела растерянной, чтобы не сказать несчастной.
У Бурденко защемило сердце. Хотелось выбежать из вагона, подойти к ней, что-то такое сказать. Но что сказать?
Не надо обольщаться. Конечно, не его разыскивала она.
Поезд тронулся.
НА РАСПУТЬЕ
Бурденко ехал в Нижнеудинск, а документы о нем были уже направлены в Пензу.
В этих документах говорилось, что «означенный» Бурденко из университета уволен и, стало быть, «права, высочайше дарованные студентам, окончившим полный курс университетских наук, на него больше не распространяются», что «в случае непоступления его на службу по духовному ведомству или по ведомству начальных народных школ он обязан возвратить употребленную на его содержание в духовной семинарии сумму в размере 405 (четырехсот пяти) рублей».
И это еще не все. Документы об увольнении из университета обязывали его снова стать на учет в пензенском уездном по воинской повинности присутствии, «дабы в случае первой же необходимости быть отправленным в солдаты».
Нет, конечно, Бурденко не мог
— Как вы хорошо, ясно расписываетесь, коллега,— удивился Детка.— Многие ставят только какие-то закорючки вместо подписи, как будто им некогда.
— Человек, уважающий себя, своих предков, не совершавших подлостей и сам не собирающийся их совершать, всегда ясно произносит и пишет свое имя и фамилию,— наставительно и даже с некоторой надменностью сказал Бурденко. И в то же мгновение улыбнулся, возвращая бумагу Детке.
В тот момент Бурденко, конечно же, не мог предположить, что вместо напряженной подготовки к экзаменам, вместо всего, что он делал до сих пор и что считалось таким важным, ему вскоре придется ехать в поезде в какой-то неведомый Нижнеудинск.
Всего больше в поезде его удивил разговор о студенческих волнениях. Хотя вели его отнюдь не студенты. И даже не молодые люди, а двое пожилых мужчин и дама, тоже, как говорится, тронутая инеем времени, полная, седая, может быть, хозяйка какой-то мастерской, потому что один раз она сказала, что, «когда хороший клиент, я уже не доверяю моим мастерицам».
— Эти паршивые студентики,— страдальчески поджала она губы, откинув газету,— обязательно добьются, что нас опять завоюют турки. Ведь никто по знает, чего они добиваются?
— Но вы изволили сказать, мадам, в том смысле, что опять и даже употребили слово «турки»,— обратился к ней могучий широкогрудый мужчина, только что опрокинувший в рот лафитник водки и понесший было к усам кружок колбасы.— Разве турки, извиняюсь, уже завоевывали нас?
— Ах, оставьте! При чем здесь турки? — сердито покраснела дама.— Я вовсе не о турках говорю, а о студентах. Ведь бог знает что вытворяют, если верить прессе.
— Их подстрекают. И изнутри и извне,— вставил свое слово третий собеседник, маленький старичок.— Разве бы они, мальчишки, надумали такую грубость, как здесь приводят? — ткнул оп пальцем в газету.— Разумеется, их подстрекают. И, понятно, не без иностранных денег. А зачем, позвольте вас спросить, зачем они нам нужны, все эти университеты и тем более, как теперь модно выражаться, инс-ти-тю-ты? Не готовы мы к этому еще. А ведь сейчас даже девиц у нас начинают обучать чуть ли не инженерному делу. И даже медицине. А раньше ничего подобного не было. И как-то жили. И здоровее были. Никто, например, не знал, не слышал такого слова, как «рейдекулит».
— Да уж действительно, все такие образованные стали! Ни к кому не подойди, не подступись,— скривила губы дама.— Уже теперь не разберешься где варнаки и где студенты. Все они одинаково политические.
«И что ей такое сделали студенты?» — удивлялся Бурденко, лежа на верхней полке. Ему хорошо были видны оттуда лица собеседников, расположившихся на нижних полках, но непонятно было их раздражение. И неправдоподобно карикатурной казалась глубокомысленная глупость этой дамы и маленького старичка, должно быть, ее супруга, все время как бы подогревавшего никчемный разговор.