Знамение пути
Шрифт:
– Книгу какого-то саккаремца! – почти простонал Бергай, уже сообразивший, что разбирать написанное, и притом на чужом языке, в основном придётся ему. – Наставник, да этот хранитель меня сразу убьёт, и правильно сделает, потому что я первую же страницу ну как есть заблюю! Что я, халисунец, смогу там найти, кроме охаивания?
– А вот что, – сказал венн.
Пересохшие русла засыпал песок.Опалённые травы утратили сок.Слышишь, брат, как они на ветру шелестят?Слышишь, брат, как от голода плачет дитя?В родниках вместо влаги – колючая пыль.Где плескались озёра – полынь да ковыль.Наливается кровью на небе Луна.На– Это же из нашей песни, – отчего-то сдавленным голосом пробормотал халисунец. – Её поют у нас на пирах, когда наступает пора вспомнить былую славу и подвиги. Это «Песнь о походе за Реку»…
– Вот видишь, – сказал Волкодав. – Не удивлюсь, если ты даже найдёшь у Зелхата одну-две строки из неё, которых никогда раньше не слышал. Думай сам, стоит ли ради этого месяц сидеть в библиотечном чертоге… А известно тебе, что именно за эту книгу учёного отправили в ссылку? Недоброжелатели, склонившие к себе ухо шада Менучера, вменили в вину Зелхату, что он впервые не пожелал выставлять твоих предков жестокими и жадными дикарями, как принято было раньше. Он предпочёл рассказать о народе, чьи земли поразила столь жестокая засуха, что племена вынуждены были стронуться с места, тесня более благополучных соседей…
При этих словах Бергай даже приосанился. Услышать о себе со слов наследного недруга нечто лестное или, по крайней мере правдивое, – дорогого стоит!.. Волкодав не стал сверх меры подогревать его гордость.
– Зелхат, – сказал он, – пишет также о том, что тогдашние шулхады ваших племён, как, впрочем, многие жившие и до них, и позже, совершили великую ошибку. Вкусив первые победы, вожди стали всё более уповать на могущество своих мечей. Задумав что-либо получить, они уже не хотели договариваться, выменивать и уступать, предпочитая брать силой. Так умножилась несправедливость, и через двести лет это привело Великий Халисун к крушению и упадку…
Бергай отвёл глаза и угрюмо сжал губы. Волкодав знал, о чём он думал. О том, что два века Великого Халисуна были поистине золотым временем, порой изобилия и безопасности, когда к могучей державе не смел подступиться ни один враг. О том, как ликовала земля, возделанная местными пахарями под защитой непобедимых конников с запада. О том, какие смышлёные и красивые дети рождались у шулхадов и воинов от саккаремских наложниц… И когда оседлые землепашцы подняли неожиданное восстание и в битве всё у той же пограничной реки с бешеной яростью напали на тех, кого по справедливости должны были бы благодарить, – это следовало уподобить губительной снежной буре во время весеннего цветения…
Так по крайней мере гласили сказания, которые Бергай слышал с младенчества. И вот теперь ему пытались внушить, будто великих шулхадов прошлого погубило вовсе не предательство саккаремцев, а собственная неправда. И кто же внушал? Наставник, которому за недолгое время учения он привык доверять, которого почитал человеком справедливым и мудрым! Как с подобным смириться?
Однако складка, залёгшая между бровями Бергая, свидетельствовала не столько о гневе, сколько о напряжённой задумчивости. Волкодав, только что обзывавший Бергая дураком, отлично знал, что на самом деле это было далеко не так; впрочем, с непроходимым глупцом он не стал бы и возиться. А значит, оставалась надежда, что молодой халисунец переживёт обидные, пришедшиеся по больному слова, не разобидевшись насмерть, а потом чего доброго даже спросит себя, не было ли в них какого здравого зёрнышка. Поразмыслит далее – и, глядишь, в самом деле разыщет библиотечный чертог и замучит скупердяя-хранителя, требуя книгу Зелхата…
– Да чтобы я руки замарал о книгу изменника! – возмутился между тем Сурмал. – Если, как ты говоришь, прежний шад загнал его в ссылку, то, надеюсь, достаточно далеко! Жалко, конями не велел разорвать! Я ведь тоже через это дело принуждён был из дому убраться! Через халисунцев, то бишь! Пятьсот лет назад мой предок погиб у Реки, когда было сброшено иго и мы выпроваживали завоевателей! В моём роду этим гордились! А тут, вишь, я приезжаю в Мельсину и перво-наперво встречаю молодого вельможу, он болтает с приятелем и вовсю кичится, что, значит, сам он из себя весь красивый и имя у него выговорить-то приятно, а всё оттого, что его семья – от халисунского семени, с тех ещё пор, и что вообще «мы», значит халисунцы, всему научили «их», сиречь здешнее неблагодарное быдло, и… Ну, тут я вежливо так подхожу – да рожу-то ему на сторону и сворачиваю…
Как многие жители Саккарема, Сурмал обладал способностью говорить невероятно быстро – попробуй вставить словечко. Волкодав и не пытался. Когда-то здесь же, в храмовой библиотеке, ему попалась книга некоего сочинителя. Она привлекла его внимание тем, что посвящена была не самым знаменитым сражениям Последней войны, происходившим на равнинах Нарлака и в Нардарских горах, а, наоборот, довольно мало прославленному походу Гурцатова войска в земли вельхов и веннов. Одна беда – человек, написавший книгу, был духовным братом звездослова Кимнота. Он определённо не видел живьём ни единого венна. И на реке Светынь не бывал. А посему тамошняя война представлялась ему точно такой, как на саккаремской границе, где, наверное, вшивая сотня мергейтов вправду могла угнать в полон целое селение численностью в полтысячи душ. Волкодаву тоже тогда захотелось поймать горе-сочинителя и своротить ему на сторону рожу. А потом поправить обратно. Так что Сурмала он вполне понимал. Но говорить ему об этом не собирался.
– Я когда-то добывал самоцветные камни, – сказал он саккаремцу. – Ты знаешь, под землёй они совсем не таковы, как впоследствии, на лотке огранившего их ювелира… Это излечивает от склонности верить первому впечатлению. В забое ты видишь просто ком грязи, к которому и прикасаться-то неохота. Но вот ты берёшь его в руки, оббиваешь с него корки, отмываешь водой…
Да узнают враги у слияния вод:Не встаёт на колени свободный народ!За спиною у нас – только солнце во мгле.Наши прадеды пали на этой земле.Двести лет мы платили позорную дань.Двести лет ожидали призыва: «Восстань!»Двести лет, стиснув зубы, терпели бичи.Двести лет потихоньку ковали мечи.И рассвет наступил, разгорелась заря!Если кровь, то сполна! Если смерть, то не зря!Выше голову, брат! Видишь тени в пыли?Это пращуров души встают из земли!Их бесчестие нам искупить суждено.Наше солнце восходит у нас за спиной…– Это… это НАША «Песнь о походе за Реку»! – запинаясь выговорил саккаремец. – Именно так её пели в нашей деревне, а в Мельсине я слышал иное… «Тот далёкий позор нам отмыть суждено, За пресветлого шада мы встанем стеной»…
Волкодав кивнул:
– Говорят, Зелхата обвиняли ещё и в том, что он предпочёл разновидности Песни, бытующие у простого народа, и пренебрёг теми, что исполнялись при дворе солнцеликого Менучера… Но скорее всего это был просто предлог. И скажу вам, что не я о том рассудил – так пишут люди воистину мудрые и просвещённые, готовые отстаивать истину, хотя бы им за это казнью грозили.
Он помолчал, с удовлетворением заметив, что двое парней, только что готовые безо всякой пощады волтузить один другого, сидели очень тихо и смотрели на него во все глаза. Внимательно слушали и другие ученики. Не все понимали, чего ради Наставник затеял этот разговор, столь далёкий от кан-киро, однако слушали, не отвлекаясь, давно уразумев: всё, что говорит их учитель, следует осмысливать самым пристальным образом. Когда-нибудь пригодится. Ибо кан-киро настоящего мастера состоит не только и не столько в отточенном владении телом, чтобы с завязанными глазами гулять по двору, раскидывая, как соломенных, вооружённых мечами бойцов. Настоящий мастер использует своё искусство в любом жизненном случае. Даже в простом разговоре. Наткнувшись на злое и глупое упрямство, он не будет ввязываться в яростный спор, доводящий до оскорблений, а после до кулаков. Он поведёт себя как в поединке. Примет мысль собеседника, сколь бы, может, противна она ему ни была… подхватит её и поведёт дальше, направляя уже в то русло, которое пожелает проложить сам. И непременно добьётся, чтобы русло это привело не в трясину, булькающую вонючими пузырями со дна, а к спокойному озеру, способному отражать Небо.