Знамение змиево

Дворецкая Елизавета Алексеевна

За девками потянулись парни. До того Воята знал всего двоих-троих, сошёлся только со Сбыней и Русилой, чьи старшие братья были Параскевиными зятьями, из-за чего они Вояту считали кем-то вроде свояка. Когда сгущались влажные осенние сумерки, начинали собираться девки; каждая приносила с собой прялку. Они рассаживались по скамьям, но горела только одна лучина в переднем углу. Позже появлялись парни; входя, каждый кланялся, говорил: «Здравствуйте, красные девушки!» – сначала вглядевшись, а есть ли здесь кто, поскольку при единственной лучине ничего почти не видел. К облегчению, из полумрака раздавалось: «Здравствуй, добрый молодец». Бывало, что парень вынимал из-за пазухи свечку, зажигал от лучины и ставил перед той девушкой,

которая ему нравилась – чтобы светлее было прясть. Перед Юлиткой обычно горело по две-три свечи. Разговоры, а то и всякие игры затягивались до полуночи, и Воята уже не боялся, что заскучает зимой.

К тому времени санный путь установился уже прочно, и через два дня после «пятницы Параскевы» у отца Касьяна для Вояты нашлось ещё одно дело: привезти десятину с погоста под названием Иномель. Лежал он, с его тремя деревнями, в низовьях реки Вельи, и для поездки отец Касьян давал Вояте сани и лошадь, благо реки встали уже надёжно. Сам он в это время собирался съездить в другой погост, и пения у Власия всё равно не будет.

До Иномеля ехать было вёрст тридцать.

– Если засветло не доберёшься, просись ночевать в Турицы или Мураши, – наставлял отец Касьян. – Лошадь зря не томи, да и сам… опасайся.

Кого опасаться, отец Касьян не сказал, но и так было ясно. Того, что обликом словно облако ходячее, а то и зверь лютый. У Вояты был с собой топор, а ещё Павша одолжил ему рогатину. Как знать, поможет ли она против злого духа, владыки всех упырей и оборотней, а Воята в душе больше полагался на Божье слово. «Сохрани мя, Господи, яко зеницу ока: в крове крил твоею покрыеши мя», – повторял Воята слова псалма, веря, что сила Господня защитит его лучше, чем острое железо.

День ранней зимы выдался ясный, лошадь шла хорошо, заснеженный лес тянулся назад по берегам Нивы. Через пять вёрст Воята проехал Лепёшки на левом берегу, ещё вёрст через семь – Мокредь. Тут его заметили, остановили, зазвали в избу – время было обеденное. Пока ели, набилось ещё человек пять соседей – все слышали о побоище в Лихом логу, и всем хотелось от главного лица узнать, где правда, а где слухи. Но задерживаться Воята не мог и, покончив со щами и поблагодарив хозяев, тронулся дальше.

Деревню Мураши, на правом берегу, Воята проехал, ещё пока не село солнце. Ночевать там ему не очень хотелось – из Мурашей он пока ни с кем познакомиться не успел, и решил, понадеясь на Бога, ехать дальше, чтобы до ночи успеть в Иномель.

Солнце скоро спряталось, облака потемнели. Воята погонял лошадь, разглядывая звериные следы на свежем снегу. Раз или два попались волчьи, невольно приводя на память нехорошее – скрюченное тело Меркушки в кустах, такие же волчьи следы возле него, на пятачках влажной глины… На ходу вглядываясь в лес – не видно ли какого опасного движения? – Воята приметил широкую отмель на правом же берегу, а на ней высился огромный крест из потемневшего дуба.

От удивления Воята придержал лошадь. Крест на вид был весьма стар и слегка покосился, хоть и был внизу укреплён срубом, набитым крупными камнями. В нижней части креста имелась надпись. Одолеваемый любопытством, Воята сошёл с саней, приблизился к кресту и счистил варежкой снег. Но, как ни старался, не смог разобрать ничего, кроме слова «Господь» под титлом и вроде как «чудеса твоя».

И тут его осенило: да это же Усть-Хвойский Благовещенский монастырь! Крест обозначает начало тропы от реки, а к тому же защищает место, где монахини берут воду и стирают.

А что, если… Искушение набросилось, как зверь из кустов. Совсем рядом же… Он, конечно, не говорил отцу Касьяну, что хочет повидаться с матерью Агнией, но разве это что-то запретное? Чего худого в том, чтобы завернуть в монастырь? Отец Касьян допускал, что засветло он до Иномеля не доедет…

Мать Агния может что-то знать о книгах – эта мысль вытеснила сомнения. А если и не знает,

так посоветует что-нибудь толковое. Взяв лошадь под уздцы, Воята повёл её со льда реки мимо креста. Во льду виднелась прорубь у мостков, а близ неё отпечатки небольших ног, явно женских, и следы от полозьев санок. Вдоль этих следов Воята и поехал.

Лес начинался прямо от реки, тропа терялась за стволами. Из-за деревьев долетел гул железного била. Воята глянул на небо: судя по всему, в монастыре начиналась вечерня. В мыслях сам собой зазвучал пятидесятый псалом – «Помилуй мя, Боже, по велице милости Твоей», – что Воята привык читать про себя ещё в Новгороде, когда подростком начал помогать отцу и звонить в било перед вечерней. Кто-то сейчас читал эти строки в монастырской церкви, – тамошний парамонарь, а скорее, монахиня, исполняющая его обязанности. Сейчас, пожалуй, ни с кем поговорить не удастся. Понимая это, Воята всё же ехал вперёд – разбирало любопытство хотя бы взглянуть на монастырь.

До того он знал только новгородские обители – с белокаменными храмами, за такими же стенами. По привычке высматривал нечто подобное, но явь обманула его ожидания. Тропа привела к бревенчатому тыну с воротами, над воротами виднелась вырезанная из дерева «боженька» – Богоматерь с младенцем на руках, причём не с Иисусом, а с девочкой – Параскевой. Через тын Воята разглядел на широкой росчисти, прямо посередине, бревенчатую церковь – тоже из двух срубов, как Власий сумежский, и только шлемовидная главка с крестом, венчавшая крышу из дранки, выдавала, что же это такое. Справа и слева от неё виднелись ещё какие-то заснеженные крыши.

Возле ворот тоже висело било – нарочно для приходящих. Поколебавшись, Воята всё же взял привязанную рядом колотушку и стукнул – для того же и повешено. Он не очень-то рассчитывал, что сейчас, когда гудит било, созывающее монахинь на вечерню, его кто-то услышит и пойдёт отворять, но и уходить, посмотрев лишь на ворота, тоже не хотелось.

Тем временем начало темнеть. Небо посинело, облака стали густо-серыми, в близком лесу уплотнялась между стволами тьма. Полная луна повисла над вершинами – ясная, холодная, равнодушно-любопытная. Стало неуютно – Воята был один посреди леса, перед запертыми молчаливыми воротами. В женский монастырь его, мирянина, да ещё и мужчину, ночевать не примут, это Воята знал, но тишина, нарушаемая лишь холодным гулом била у церкви, молчаливый зимний лес, тёмное небо вдруг заключили его в объятия иномирности. Зря он задержался, лучше бы ему погонять лошадь, поспешая к ночи в Иномель… Иномель? [29] Уколола мысль: да тут и есть тот свет, куда ни поверни. От Сумежье такая даль… да и само Сумежье… Воята прожил в Великославльской волости уже несколько месяцев, но именно в этот миг ощутил, как далеко отсюда до белокаменного, солнечного Новгорода, лежащего на открытом просторе, на двух берегах широкой синей реки. Отсюда казалось, между Новгородом и этим пятачком перед глухо запертыми воротами не просто даль – их разделяет грань яви и нави.

29

Название Иномель – притяжательное прилагательное от имени Иномир.

И в этот самый миг, когда отчаяние толкнулось в сердце, раздался скрип – Воята аж подпрыгнул от неожиданности – и в воротах открылось оконце. Показалось лицо – безбородое, бледное, настороженное. Явно, что женское, мужчине тут и неоткуда взяться, и лишённое возраста, со строгим пристальным взглядом, оно снова навело Вояту на мысль о навях.

– Сохрани и спаси, Пресвятая Богородица! – Лицо в оконце испугалось встречи куда сильнее, чем сам Воята. – Ты кто таков?

– Я… – Он догадался стянуть шапку и поклониться. – Прости, мати! Воята я, из Сумежья, парамонарь у Святого Власия.