Знаменитые авантюристы XVIII века
Шрифт:
Герцог был, по словам Казановы, человек пустой и суетный. Видно было, что все его самолюбие клонится к тому, чтобы заставить о себе говорить. Это было для него высшее наслаждение, и он, пожалуй, не прочь был бы стать новым Геростратом, чтобы только удовлетворить своей страсти. Он расходовал неимоверно много сил на кутежи и дебоши; этих сил у него был такой избыток, что он находил достаточным спать каких-нибудь три-четыре часа после самой разгульной ночи. Ложась спать, он обыкновенно приказывал камердинеру в известном часу разбудить его, и если камердинеру не удавалось это, герцог прогонял его. Правда, служителю предоставлялось прибегать к каким угодно приемам и способам, чтобы разбудить герцога и заставить его встать.
Встав ото сна, герцог обыкновенно принимал своих министров и весьма усидчиво занимался государственными делами. Потом начинались аудиенции, на которые допускались все без разбора. Тут происходили иногда сцены, не лишенные комизма. Просителями часто являлись простые крестьяне, рабочие. Герцог иной раз выбивался из сил, кричал до хрипоты, силясь доказать какому-нибудь мужичку всю нелепость его ходатайства, и все-таки ничего не мог добиться. Хорошеньких посетительниц он всегда принимал в отдельном кабинете, и они уходили от него довольные.
По прибытии в Штутгарт Казанова прежде всего отправился в оперу. Ее давали в новом театре, недавно выстроенном герцогом. Публика пускалась в театр бесплатно. Сам принц присутствовал на представлении. Он сидел в первом ряду, около оркестра, окруженный своею блестящею свитою. Казанова не знал местных обычаев, и когда ему понравилось исполнение какого-то актера, прекрасно спевшего свой номер, он начал громко аплодировать. Тотчас в ложе, которую он занимал, появился какой-то официального вида субъект и что-то проговорил по-немецки весьма нелюбезным тоном; это было, очевидно, замечание, но Казанова не знал по-немецки и отвечал, что не понимает. Тогда блюститель порядка ушел и вместо него появился офицер, который по-французски объяснил Казанове, что когда сам герцог в театре, то аплодировать не позволяется.
— Прекрасно, сударь, — отвечал Казанова. — Если так, я удалюсь и приду в театр в другой раз, когда герцога не будет, потому что, видите ли, когда я слышу хорошее пение, то положительно не в состоянии воздержаться, чтобы не аплодировать.
Казанова вышел из театра и только что уселся в свой экипаж, как около него появился тот же офицер; он передал Казанове, что герцог пожелал его видеть. Скоро наш герой предстал перед его светлостью.
— Так это вы Казанова? — спросил герцог.
— Точно так, ваша светлость!
— Долго думаете здесь оставаться?
— Пять-шесть дней, если ваша светлость разрешит.
— С удовольствием, сколько вам угодно, и притом вам будет предоставлено аплодировать сколько угодно.
— Я воспользуюсь этим позволением, ваша светлость!
Казанова тотчас расположился вновь и дослушал пьесу до конца. По окончании спектакля герцог встал, направился в ложу своей фаворитки, Гарделло, поцеловал у ней руку и уехал домой. Какой-то офицер, стоявший рядом с Казановою, поспешил разъяснить ему, что это за особа. При этом он прибавил, что так как Казанова удостоился внимания герцога, то имеет возможность доставить себе честь — войти в ложу к «Madame» и поцеловать ее руку.
Казанову это рассмешило; ему вдруг пришла в голову блаженная мысль блеснуть перед офицером, и он брякнул, что хорошо знает эту особу, потому что она его родственница. Офицер почтительно раскланялся с родственником самой «Madame» и, должно быть, тотчас ей об этом передал: Казанова видел, что балерина манит его к себе веером. Он тотчас поднялся в ложу, развязно приложился к ручке «Madame» и назвал ее кузиною.
— А вы так и герцогу отрапортовали, что вы мой кузен? — спросила красавица.
— Нет!
— Ну, отлично, об этом уж я сама позабочусь,
На другой день Казанова обедал у фаворитки и имел довольно комичную схватку с ее мамашей, которая была чрезвычайно горда возвышением своей дочки. Она была очень недовольна тем, что Казанова назвался родственником фаворитки, даже намекнула на то, что родство с комедиантами для них вовсе не лестно. Отец и мать Казановы, как уже упомянуто в родословной нашего героя, были актерами. Казанову больше забавляло, чем раздражало это высокомерие. Он знал семью Гарделло и вспомнил, что у матери фаворитки была сестра, очень известная в Венеции слепая нищенка, собиравшая милостыню на мосту. Он вдруг с участием спросил расходившуюся матрону, «что, мол, жива ли ваша сестрица, та самая, которая…». Мамаша кузины сконфузилась, отвернулась и ничего не ответила. Когда Казанова уходил, «кузина» позвала его на другой день к завтраку. Каково же было его изумление, когда швейцар при выходе его из дома остановил его и передал ему, что его просят больше никогда впредь не появляться в этом доме. Кто это сделал такое распоряжение? Швейцар этого не мог сказать. Казанова понял, что он сделал большую глупость и что эта выходка с «кузиною» ничего не обещает ему, кроме неприятностей. Он решил завтра же уехать из Штутгарта. Но ему суждено было, как он выражается, громоздить глупость на глупости в этом злополучном городе.
На другой день, пообедав у знакомых, которых у него много нашлось в театральном мире, Казанова встретился на улице с тремя офицерами, которые любезно пригласили его провести с ними вечер в компании веселых дам.
— Но, милостивые государи, — отговаривался наш герои, — я знаю по-немецки всего четыре слова, и мне придется скучать в вашей компании.
— Отнюдь нет, — возражали офицеры. — В том-то и дело, что наши дамы — итальянки, и вам будет весело.
Казанове очень не хотелось участвовать в этой компании, но он постеснялся и отправился.
Пришли в какой-то притон, где действительно оказались дамы, весьма зловещей внешности. Офицеры тотчас начали с ними дебоширить. Казанова воздерживался, по мере возможности, от всякого участия в общем веселье. Ему ужасно хотелось уйти, но какая-то ложная деликатность удерживала его. Подали скверный ужин. Казанова ничего не ел, но принужден был выпить два стакана венгерского. И вдруг он почувствовал, что сильно пьян, даже как бы ошеломлен; вино было едва ли не сдобрено чем-то. После ужина один из офицеров предложил играть в фараон. Казанова принял участие в игре и быстро спустил бывшую с ним полусотню луидоров. Благородные компаньоны были очень опечалены его проигрышем и тотчас предложили ему отыграться, открыв ему неограниченный кредит. Началась игра на слово. У Казановы голова была явно не в порядке, он чувствовал, что совсем одурел, что надо немедленно бросить эту сомнительную компанию и бежать без оглядки. Но он, вопреки глубокому внутреннему убеждению, все продолжал играть со слепым азартом и упрямством и проиграл сто тысяч франков. Тогда офицеры прекратили игру. Казанова был так пьян, что не держался на ногах. Офицеры усадили его в экипаж и отправили домой. Дома слуга, раздевая его, доложил, что его золотые часы и табакерка куда-то исчезли.
На другой день, встав и осмотрев свои карманы, он нашел в одном из них сто луидоров. Откуда взялись эти деньги, этого он не в силах был понять. Он вспомнил, что проиграл какую-то громадную сумму, но, по врожденной беспечности, не стал даже и думать об этом. Он еще накануне уговорился прокатиться со знакомыми в Луизбург. Поездка была очень веселая и продолжалась целый день. Когда вечером он вернулся домой, его слуга сказал ему, что ходил в тот дом, где вчера барин играл, но там ничего не знают о его часах и табакерке; затем слуга сообщил, что приходили трое офицеров и обещали зайти на другой день к завтраку.