Шрифт:
— Дитя мое, — говорил мне Стэнли Феншоу Юкридж, набивая трубку моим табаком и рассеянно опуская кисет себе в карман — послушай, что я скажу тебе, исчадие Велиала.
— Что? — отвечал я, отбирая кисет.
— Хочешь заработать огромные деньги?
— Хочу.
— Напиши мою биографию. Напечатаешь, а гонорар пополам. Я в последнее время внимательно изучил твою писанину. Она никуда не годится. Твоя беда в том, что ты никак не хочешь приникнуть к родникам человеческой натуры. Выдумываешь всякие там пошлые байки про разную там чертову ерунду, и на этом успокаиваешься. А вот моя жизнь — о ней стоит писать. Какие деньги! Авторские
— Так много?
— Именно так. И вот еще что, дитя мое: ты мне нравишься, и мы с тобой старые друзья. Я готов продать тебе свою долю авторских прав на журнальный вариант в Англии за сотню фунтов.
— С чего ты взял, что у меня есть сто фунтов?
— Хорошо, тогда мою долю авторских прав на журнальный вариант в Англии и в Америке — за пятьдесят фунтов.
— У тебя воротничок отстегнулся.
— А что ты скажешь, если я предложу тебе свою половину во всем чертовом предприятии — за двадцать пять фунтов?
— Спасибо, не надо.
— Тогда вот что, старина — вдохновенно произнес Юкридж — просто одолжи мне полкроны на текущие расходы.
Если главные события скандальной карьеры С.Ф. Юкриджа действительно стоит обнародовать — а некоторые полагают, что лучше бы о них умолчать — то его биографом должен быть я. Мы дружили еще в школе, вместе резвились на зеленых лужайках нашей alma mater. Когда его исключили, я тосковал о нём больше всех. Мятежной душе Юкриджа всегда было тесно в рамках устава, и в конце концов он нарушил самый важный запрет: убежал вечером на деревенскую ярмарку, попытать силы в кокосовом тире. Отправляясь в экпедицию, он предусмотрительно нацепил фальшивый нос и рыжие усы, но позабыл снять школьную фуражку, что свело на нет все предосторожности. Он покинул нас на следующее утро, и был единодушно оплакан.
После этого в нашей дружбе на несколько лет наступил перерыв. Я поглощал культуру в Кембридже, а Юкридж, насколько я мог судить по редким письмам, и рассказам общих знакомых, носился по свету, как пуля. Кто-то видел его в Нью- Йоркском порту: он сходил с парохода, перевозившего скот. Потом его встречали в Буэнос-Айресе, а третий знакомый, вернувшись из Монте-Карло, грустно поведал, как Юкридж налетел на него, словно ястреб, и вытянул пять фунтов. Только когда я поселился в Лондоне, Юкридж вернулся в мою жизнь. Мы встретились на Пиккадилли, и возобновили знакомство. Старый друг, как известно, лучше новых двух, а к тому же мы с ним были примерно одного роста, и он мог носить мои рубашки и носки, что сблизило нас еще больше.
Затем он снова пропал и я не слышал о нем больше месяца.
Новости принес Джордж Таппер. В школе он был cтаростой класса, и с тех пор оправдал все надежды, которые на него возлагались. Он трудится в министерстве иностранных дел, на хорошем счету у начальства и пользуется всеобщим уважением. Этот честный малый всегда принимал близко к сердцу беды своих приятелей. Не раз он, словно отец на блудного сына, сетовал на Юкриджа. Но сейчас на его лице была написана торжественная радость, как у того отца, когда блудный сын вернулся.
— Ты слышал про Юкриджа? — спросил он. — Остепенился, наконец. Поселился у тетки, в одном из этих особняков в Уимблдон Коммонс. Его тетка очень богата. Наконец-то у старины Юкриджа все в порядке!
В каком-то смысле он был прав, но мне казалось, что поселиться у богатой тетки в Уимблдоне — недостойный финал для яркой карьеры С.Ф. Юкриджа. Трагический финал. Через неделю я встретил его самого, и на душе у меня стало еще тяжелее.
Это произошло на Оксфорд-стрит, в час, когда женщины лондонских предместий приезжают в город за покупками. Юкридж стоял посреди собак и посыльных возле магазина Сельфриджа. Он был нагружен свертками и пакетами, вид у него был изнуренный, а одет он был так красиво, что я не сразу его узнал. Все, что полагается носить Элегантному Мужчине, было на него надето: от шелковой шляпы до лакированных ботинок, и причиняло адские муки — как он сам признался с первых же слов. Ботинки жали, шляпа натирала лоб, а воротничок был хуже шляпы и ботинок вместе взятых.
— Она меня заставила это носить. — уныло сказал он, показав головой в сторону магазина, и тут же застонал: воротничок врезался ему в шею.
Я попытался обратить его внимание к более радостным вещам. — Тебе сейчас, должно быть, неплохо живется. Джордж Таппер говорил, твоя тетка богата. Ты, верно, как сыр в масле катаешься.
— Да, кормят неплохо. — признал Юкридж. — Но жизнь у меня утомительная, старина.
— Почему ты ко мне не заходишь?
— Меня не выпускают по вечерам.
— Ну, тогда я к тебе зайду.
Юкридж бросил на меня из-под шляпы испуганный взгляд.
— И не думай, дитя мое! — серьёзно сказал он. — Даже не мечтай. Ты — мой лучший друг, и все такое, но мое положение в этом доме и без тебя не слишком прочное. Стоит им тебя увидеть — и от моего престижа пшик останется. Тётя Юлия скажет, что ты прожигатель жизни.
— Я не прожигатель.
— Ну, ты похож на прожигателя. У тебя фетровая шляпа и мягкий воротничок. Если ты не против, на твоем месте я бы сейчас уматывал, пока тетя Юлия не вышла из магазина. Прощай, дитя мое.
— Увы! — грустно бормотал я про себя, когда шел по Оксфорд-стрит. — Увы, преселися слава от Исраиля.
Я был маловером. Мне бы следовало лучше знать Юкриджа. Я должен был понять, что лондонский пригород не больше способен удержать этого великого человека, чем остров Эльба — Наполеона.
Однажды, входя в дом на Эбюри-стрит, где я тогда снимал две комнаты во втором этаже, я наткнулся на Баулза, домовладельца. Он стоял у подножья лестницы, словно к чему-то прислушиваясь.
— Добрый день, сэр. — сказал Баулз. — Вас ожидает какой-то господин. Мне кажется, он только что позвал меня.
— Кто это?
— Некий мистер Юкридж, сэр. Он…
Зычный голос прогремел сверху:
— Баулз, старина!
Баулз, как и все хозяева меблированных комнат в юго-западной части Лондона, был прежде дворецким. Подобно всем бывшим дворецким, его окружала особая аура величественного превосходства. Он был дородный, лысый старик с выпученными бледно-зелеными глазами. Эти глаза будто взвешивали меня на весах, каждый раз находя очень лёгким. "Гм. — говорил этот взгляд. — Молод — очень молод. Совсем не то, к чему я привык в лучших домах". А теперь я услышал, как этого почтенного вельможу назвали «стариной», да еще так громко. Все равно как если бы юный священник увидел, что его епископа похлопали по плечу. Я ощутил приближение хаоса. Но ответ Баулза заставил меня онеметь. Он звучал не просто любезно. В его тоне была даже какая-то дружеская фамильярность.