Знаменосцы
Шрифт:
Минометы стояли на огневой, как девушки, под кокетливыми зонтиками модниц. Поэтому обращались к ним только на «вы».
— Разрешите проверить ваш прицел…
— Разрешите протереть вас банником…
В первые дни пребывания Ясногорской в батальоне ей пришлось пережить немало огорчений. С разных сторон на нее наступали поклонники, добиваясь взаимности. Некоторые молодые офицеры из тех, что прибыли в батальон уже после гибели Брянского и знали его лишь по рассказам, теперь были не прочь выдать себя при случае за его друзей. Они рассказывали про него Ясногорской
На командный пункт возвращалась утомленная, вся в глине, потому что в пехотных траншеях, хоть и были положены доски и двери, жидкая грязь все же брызгала сквозь них до самых колен. После шуриных посещений молодые «больные» офицеры простодушно хвастали по телефону друг перед другом, что Шура слушала их пульс.
Заболел как-то и старший адъютант батальона капитан Сперанский. Он засел в своем блиндаже и весь день не выходил. Его «ломало и знобило». Вечером в блиндаж к Ясногорской явился ординарец Сперанского: капитан болен, просит зайти.
Шура, набегавшись за день по траншеям, должна была накинуть на плечи шинель и итти. Приближаясь к землянке адъютанта, она услышала звон гитары. Но, когда постучала в дверь, гитара смолкла и послышался почти стон:
— Да-а…
В блиндаже было чисто, пахло духами. На столе горела гильзовая лампа. В головах у капитана стояла блестящая венгерская сабля, с которой он не разлучался. Надо сказать, что у молодого капитана была репутация отважного офицера.
«Морда чуть не лопнет», — подумала Ясногорская и, скрывая раздражение, спросила:
— Что с вами?
— Не знаю, Шура, что-то такое… понимаете…
— Температурит?
— Возможно, температурит.
Поставили термометр. Измерили.
— Нормальная, — сердито сказала Ясногорская.
— Чего вы сердитесь, Шура? — поднялся Сперанский. — Знаете, какая здесь тоска… Какая собачья тоска сидеть в этих прокисших виноградниках! Наступать бы…
— Вы для этого прислали ординарца?
— Шура… А хотя б…
Шура задыхалась.
— Капитан… Капитан… Вы — хам.
Чтоб не разрыдаться, она быстро пошла к выходу, придерживая руками борта шинели. На блиндаже затопали.
«Подслушали в дымоход, черти, — выругался мысленно Сперанский. — Раззвонят теперь…»
Шура вошла в свою сырую землянку. На полу, на брезентовых носилках, спал санитар, прикрывшись шапкой. Девушка добралась до своих нар, разулась и села, подобрав ноги. Горькая обида душила ее. Зачем он так делает? Разве она виновата, что такая собачья тоска в этих чужих виноградниках? Разве она пришла сюда, чтоб стать для кого-то игрушкой и развлечением? Уткнувшись головой в острые колени, она наплакалась вволю, всхлипывая, как маленькая.
На другой день в батальоне побывал
— Не очень тут тепло, — сказал майор, присев на нары. — Как думаешь, Чумаченко?
— Не очень.
— Поменяться бы вам… Не согласен?
Комбат покраснел.
— Так вот, Чумаченко, чтоб вам не меняться, прикажи поставить сюда печку… Печку, понимаешь? Может быть, тут еще придется раненым лежать. Да и дочка, видишь, как посинела.
Ясногорская и в самом деле стояла бледная, с синими полосами под глазами. Она была в суконном зеленом платье, знак гвардии поднимался на высокой груди.
— Тогда вы были совсем другая, — глухо заговорил майор, обращаясь к Шуре. — Помните, в эшелоне? Все гремела своими костылями через весь вагон и заслоняла мне окно. Теперь вы солиднее, серьезнее…
— Научилась кое-чему, — скупо сказала Ясногорская.
— Конечно, как не научиться… Такие университеты… А тогда вы большей частью ревели по ночам и вспоминали.
— Я и сейчас вспоминаю…
— Что?
— Все.
— Например?
— К примеру, вашу лебединую легенду.
— А-а, легенду. Помню. Нет, это не легенда… Нет. У них и в самом деле так.
— Только один-единственный раз? На всю жизнь? А потом вниз головой?
— Да. Но не забудьте, что лебеди — птицы. Чистые, красивые, воспетые всеми поэтами, но только птицы.
— А у людей?
— А у людей так не может закончиться. Разве наши интересы ограничиваются этим? Лебедь!.. Лебедь видит только свою пару, свое озерко, а человек — ого-го! Ему видны широкие горизонты! Разве есть кто-нибудь на земле более крылатый, чем человек? Так-то, дочка… А как тебе тут у нас первые дни?
— Хорошо.
Чумаченко вздохнул.
— Даже хорошо? — удивился майор. — Не надоедают? Дают отдохнуть?
— Дают, — девушка зарделась, как яблочко.
— А я слышал кое-что, — нахмурился замполит, поднимаясь и похрустывая коленными чашечками. — И ты, Чумаченко, слыхал?
— Слыхал, товарищ гвардии майор.
— Как оборона, так бесятся, — выругался майор. — Это все с жиру.
Майор ругался, однако злости не было в его словах.
Спустя некоторое время весь командный пункт видел, как замполит вошел, сутулясь, в блиндаж к капитану Чумаченко, выгнал всех и вызвал к себе Сперанского. Адъютант пробежал, позвякивая трофейными шпорами.
Признанный полковой лев, он тщательно заботился о своей внешности.
Никто не знал, о чем так долго разговаривал бравый адъютант с замполитом один на один в блиндаже комбата. Но Сперанский вылетел оттуда красный, как рак, и тут же ни за что, ни про что пропесочил своего ординарца, который первым попался ему на глаза.
Замполит приказал Чумаченко: всех юных офицеров-«стрелкачей», у которых «ненормальные пульсы», посылать в боевое охранение на поправку.
— На грязи, — сухо приказал Воронцов, зная, что в окопах боевого охранения грязь была по пояс. — Там пройдет. Пороки сердца и всякие другие пороки, как рукой, снимет.