Знаменосцы
Шрифт:
«Побегу!» — решает Маковей, поднимаясь.
— Куда? — откуда-то снизу кричит ему лейтенант Черныш. — Сиди, пока не утихнет!
— Обрыв!
— Сядь, говорю!
Маковей присел в своей норе. Немая трубка стиснута в его застывшей руке. Не зуммерит онемевший аппарат.
А плацдарм беснуется. Взрывы разворачивают, сотрясают, рвут дамбу. В поднятой на воздух земле мелькают, поблескивая, сплющенные алюминиевые котелки, колеса станкача, чьи-то желтые сапоги… Может, Антоныча? И солнце еще светит, и небо еще иногда прорывается сияющей синевой сквозь бурлящие тучи земли и дыма, а Маковею этот день кажется ненастоящим, неестественным, фантастически уродливым. Как будто земля уже выскочила
— «Земля!» — снова неистово молит Маковей в трубку. — «Земля!»
О, если бы она ответила! Как ожил бы его изорванный кабель, его родной живой нерв! Все на свете вернулось бы к Маковею… Все вокруг сразу приобрело бы прочность, целесообразность и выразительность. Тогда ему ничего не было бы страшно! Не давили бы на него вот так эти тяжелые пласты зноя, свиста, стали, что завывая, проносятся над ним в чужом, затянутом тучами небе… Когда этому будет конец? Когда это утихнет? Почему лейтенант не пустил его бежать на линию? Может быть, приказано сняться, отступить за Мораву? Ведь ясно, что после этой канонады сюда сунутся танки… Сейчас уже каждому понятно, что батальонам не усидеть на этом чортовом пятаке! Отступать, пока не поздно!.. Может быть, в окопах уже ни души, может быть, Маковей остался один-одинешенек на всей дамбе?
Сквозь сплошной грохот слышно, как размеренно, с беспощадной неутомимостью работающих станков бьют немецкие самоходки. Как будто работают сами, без людей, разряжаясь и опять автоматически заряжаясь из неисчерпаемых погребов. Кажется, что истязание металлом, грохотом, газом, свистом никогда не кончится, не уляжется, не затихнет, пока не доведет несчастного Маковея до безумия.
Однако кончилось. Окутанная дымом насыпь стонала, словно огромное живое тело, которое четвертовали. Раненые звали на помощь. Соседи перекликались между собой. Хома, черный, как чорт, выбрался на поверхность и положил на бруствер тяжелую связку гранат.
— Теперь беги! — крикнул Черныш Маковею.
Маковей стремглав бросился вниз. Под насыпью он заметил майора Воронцова. Стоя среди раненых, майор, едва сдерживая раздражение, успокаивал окровавленного бойца:
— Никуда мы не уйдем, никого не бросим. Сниматься будем только вперед. Я уже послал гонца за знаменем.
XIII
Для Воронцова этот день был особенно тяжелым. Задержка с переправой, неустойчивость общего положения на плацдарме, прорыв немецких танков на левом, изнурительные контратаки, значительные потери — все это вызывало у части личного состава подавленное настроение. Последний артиллерийский удар, казалось, не оставит на дамбе ни одной живой души. Но дым рассеялся, убитых и раненых снесли вниз — их оказалось меньше, чем можно было ожидать, — и из окопов опять выглядывали замурзанные, сразу похудевшие, напряженные лица.
Нахмурив косматые брови, замполит проходил вдоль дамбы, задерживаясь иногда возле раненых, осторожно переступая через убитых. Вся дамба следила за ним, утомленными взглядами докладывала, как ей тяжело.
Воронцов знал, что это смотрят на него трактористы и доменщики, педагоги и десятиклассники, шахтеры и студенты… Смотрят не только своими собственными глазами, а и глазами своих семей, матерей и детей, вверяя ему свою судьбу. Майор знал и то, что каждый его непродуманный приказ, каждый его неверный шаг и даже ошибочный жест обернется чьей-то кровью, здесь, под чужой дамбой, обернется сиротами и вдовами там, на Родине.
«Ты не имеешь права ошибаться. Ты должен всегда действовать безошибочно».
Что такое безошибочно?
Правильно ли поступает он сейчас, решив с
Все это хорошо. Но если снимется полк Самиева, то правые соседи тоже вынуждены будут один за другим оставить дамбу, перекочевать в лес. А окопы? Кому достанется эта изрезанная норами окопов дамба? Ведь здесь опять засядет противник. И потребуется кровь, много крови, чтобы выбить его вторично. Самиев только что передал в дивизию: «Если танки слева прорвутся и отрежут меня от реки и связи уже не будет, — считайте, что я на дамбе. Дамбу не обстреливайте».
Воронцов поддержал это решение командира полка. Но хватит ли сил удержать дамбу под бронированным натиском «Шёнрайха»? Не раскаются ли позже Воронцов и Самиев в своем упрямстве? Вот уже минометчики молча, по-деловому хоронят своего мудреца — Антоныча. Как жил, так и умер: спокойно, просто, незаметно. Война есть война… Не все умирают с блеском. Антоныча скосила пуля, когда он задержался возле одного из своих убитых новичков, чтобы взять его минометную трубу. Труба… Тысячи таких труб не стоят одного Антоныча! Но разве он мог примириться с тем, что она достанется врагу?.. Минутой позже Сагайда уже тащил через дамбу окровавленного Антоныча вместе с трубой. Теперь его хоронят. Черныш и Сагайда берутся за края палатки, спускают тело в пустой окоп. Хаецкий смотрит на их работу сам не свой.
— Тяжело, товарищ Хаецкий?
— Ой, товарищ замполит… Так тяжко, как будто всю землю на плечах держишь…
— А нужно…
Воронцов проходит дальше. Отовсюду глядят на него изнуренные, до неузнаваемости почерневшие лица. Родные, близкие ему почти кровной близостью. О каждом бойце Воронцов думает, каждому он хотел бы сберечь жизнь. Как? Что такое безошибочно? Не переоцениваешь ли ты своих людей? Правильно ли ты определил запасы их душевных сил? Майор уверен, что самый лучший полк любой другой армии мира не удержался бы на этой проклятой дамбе в таких условиях. Но ведь его полк — советский. К нему нужно подходить с другой мерой. С новой мерой.
— Знамя несут! — неожиданно послышались в нескольких местах радостные голоса. — Знамя!.. Знамя!..
Словно целительный ток пробежал по утомленным лицам. Раненые поднялись, стали на колени. Все смотрели в сторону леса. Оттуда выходили, направляясь прямиком через поле, полковые знаменосцы.
— Воронцов! — позвал майора командир полка. Он стоял под насыпью, поднявшись на носки, сердитый, нервный. Замполит подошел к нему. — Ты видишь? — Самиев порывистым движением указал на знаменосцев. — Ты видишь, до чего додумались, головы? Ты видишь, куда они идут? Ну, покажу ж я им, чч-чертям!
— Это я за ними послал, — медленно произнес замполит.
— Что? — Самиев весь съежился, стал колючим, неприятным. — Ты? Ты? Ты? — начал он бешеной скороговоркой.
— Я знал, что ты не станешь возражать, — спокойно продолжал Воронцов, словно не замечая гнева хозяина. — Надо людей поддержать. Видишь: совсем замучились, гаснут.
— Воронцов, я тебя не понимаю! — крикнул академик и петушком отскочил на шаг от замполита. Потом опять впился глазами в знаменосцев, нетерпеливо поскрипывая на месте сапогами. Но чем ближе подходили знаменосцы, тем заметнее успокаивался командир полка. Затихал, остывал на глазах. Стиснутые кулаки постепенно разжимались.