Знамя любви
Шрифт:
Его тонкое, чисто выбритое лицо потемнело и было очень серьезным, но затаенное веселье в глазах скоро выплеснулось наружу.
– Бог ты мой! – воскликнул он. – Батюшка проклял бы меня до Страшного суда, застань он нас здесь. А ты, что ты? Часто ли приходишь сюда погреться на солнышке?
Она рассказала ему о рыси и о том, как лесорубы рассказали ей об этой яме.
– Здорово, правда? Как будто свое собственное маленькое царство.
Застенчивость спала с нее, будто износившаяся ненужная кожа. Вскоре они оживленно болтали, словно расстались только вчера и не успели о чем-то договорить.
– Помнишь, мы катались с Фике и со Стасом, а цыганка предсказала нам будущее?
Он кивнул, ни на мгновение не отводя от нее глаз.
– А как ты убил кабана на охоте?
– Никогда не забуду, – сказал он, выдернув из земли травинку и сжав ее крепкими белыми зубами. – На тебе была голубая амазонка. – Его глаза поддразнивающе прищурились. – А твой батюшка был с этим хлыстом.
Он поднял хлыст и принялся вертеть его в руках.
– Отец подарил мне этот хлыст на следующий день после ссоры. То он неделями меня не замечает, то начинает осыпать подарками.
– Интересно, как он ухитряется не замечать такую дочь, – серьезно сказал Генрик, наблюдая, как ее лицо покрывает легкий румянец.
– А на прошлые именины он подарил мне Кингу.
– Великолепная лошадь.
– Арабские скакуны могут покрыть пятьдесят верст без отдыха, – сказала она. – Кинга тоже сможет, если понадобится.
– Похоже на то.
Я назвала ее в честь королевы, которая привела людей к соляным копям в Величке. Там еще есть вырезанная из соли церковь.
– Да, я знаю, – сказал он, поглощенный созерцанием е лица, выражение которого быстро и неуловимо менять, как солнечный свет, играющий на водной ряби.
– Да, – повторил он, – ты была в голубом. А Фике вместе со своей закутанной в меха матушкой выехала полюбоваться охотой в санях.
Он опрокинулся на спину, подложив под голову сплетенные руки.
– Подумать только, эта девчонка вышла замуж и может стать русской императрицей. Чудно.
– Тебе она не особенно нравилась?
– Совсем не нравилась, – ответил он честно. Казя промолчала.
– Она и Стас очень подходили друг другу, – продолжал он. – Твой кузен мне тоже никогда не нравился, уж больно он задирал нос перед всеми.
– Он просто не видит дальше своего благородного носа.
– Мы с ним слишком разные люди.
Генрик закрыл глаза, как бы выбросив Станислава Понятовского из головы.
Они немного помолчали, и Казя спросила, что привело его к этой березе.
– Ты выслеживала рысь, а я человека. Моему слуге что-то взбрело в голову, и он удрал прошлой ночью. Бог знает зачем, я никогда не обижал этого парня. Теперь бедолага или умрет от голода, или его задерет медведь.
– Может, он думает, что любой риск стоит свободы.
– Дурак, если думает. Никто не станет помогать беглому холопу, – Генрик ударил по земле хлыстом. – Я мог спустить на него собак. Мой отец так бы и сделал. Как хозяин он в полном праве, но все-таки...
Генрик замолчал.
– Все-таки ты не захотел этого сделать?
– Думаешь, я струсил?
– Не вижу никакой храбрости в том, чтобы до смерти затравить человека собаками.
– Услышал бы тебя твой батюшка.
– Пусть слышит. Я уже взрослая и могу иметь собственное мнение.
Генрик восторженно посмотрел на ее разрумянившееся лицо и сказал:
– Он, наверное, побежал к казакам или к староверам.
– К староверам?
– В ста верстах к востоку отсюда находится монастырь староверов. Там собираются всякие беглые холопы и каторжники.
– Да кто же такие староверы, скажи на милость?
– Это русские еретики. Я точно не знаю, кажется, они сжигают себя в церквях. Они появились во времена Петра Великого, а может, и Ивана Грозного. В общем, они сумасшедшие.
– Наверное, патер Загорский тоже старовер. Он с удовольствием сгорел бы во славу Божью, дай ему только в нужную минуту огонь. Он тоже сумасшедший.
– А еще он очень часто распускает свои руки.
– Откуда ты знаешь?
Генрик засмеялся.
– О своих ближайших соседях я знаю все, хоть и не бываю у них.
– Но откуда?
– Спроси у Яцека или у Адама. Они учатся вместе, Разве не помнишь?
Вечернюю тишь огласил пронзительный вопль выпи. Высоко в небе пролетел широкий косяк диких гусей, перекликающихся друг с другом.
– Наконец-то зима кончилась, – сказал Генрик. – Они торопятся на север.
– Я буду скучать по ним, – ответила Казя. – Я так люблю смотреть по утрам, как они пролетают над нашим домом. Все равно осенью они вернутся обратно.
Генрик повернул голову вслед птицам. – Это дикая музыка, – сказал он, – цыганские скрипки -. ветер в деревьях, шорох зверя в траве.
Казя посмотрела на него с любопытством.
– Я чувствую эту музыку, – она выдернула из земли травинку и сжала ее губами. – Мишка говорит, что они прилетают оттуда, где восходит солнце, из монгольских степей. Он зовет их казацкими птицами, ведь они свободны, как ветер. Мне так хочется повидать казацкие земли. На сотни и сотни верст кругом только один ковыль, а ты скачешь и скачешь, а потом спишь на солнышке где-нибудь на берегу Дона.
– А воевать? Какой же ты казак, если не будешь воевать. – Он повернулся к ней и серьезно, но с прежним скрытым смехом в глазах сказал: – А боец из тебя получится хороший.
– Спасибо.
Казя скромно потупила взор, а Генрик продолжал:
– Профессор Конарский в университете описывает казаков совсем по-другому. Он говорит, что они вероломные, ленивые, грязные, распутные существа.
– Вот как? Пусть твой драгоценный профессор попробует выступить с такой лекцией перед Мишкой, А он сам там бывал? Я имею в виду, на Дону.